Наследник

Пришлось оторваться от застолья и шепнуть вбок:

– Слюни… Слюни падают. Подбери, да пошустрее. Обстоятельно мыслишь, Дядя Гоша, я так не умею.

– А ты учись. Пошустрее ему. У самого соображалка со скрипом, не мысли, а заусеницы, а туда же – пошустрее…

Вот же рожа… «Мадам, уже падают…» Поэт! А ведь что воспевал? Презерватив для неудачников. «Бабоимитатор».

– Завтра же в дворницкую отволоку. Кончится твое веселье.

– На и дурак. И не в дворницкую, а в мастерскую.

Еще один жонглер словесами. Почему «еще»? Кто до него был? А я не помню. Наверное, дворник и был.

Обитатель «мастерской» фигурой был колоритной. Пивной объем его талии больше подходил для пожилого майора полиции. Нос – для дружеских шаржей на Депардье. Лысый, глазки маленькие и мутные, словно специально созданные для того, чтобы поменьше грязи видеть вокруг. И хотя для дворника такое зрение аккурат, пожилому майору полиции, опять же, тоже не помешает. К тому же был он записным мастером тонкого диалога и уместно спрямлял лихо закрученную мысль художественным словом. Тем, что нынче принято относить к малохудожественным, порой подсудным. Сам, возможно, так не считал, скромничал. Зато я, как и наши общие знакомые, ценил его прямоту. Ту, что нынче помещена под стерилизующий культуру запрет. Если в людей типа нашего дворника зашивать торпеды-цензоры, как «зашивают» пьяниц, то речь их станет бессвязной, уподобленной тексту, напечатанному на машинке, растерявшей добрую половину букв.

Мастер… – как осенило. – Так ведь он вправе дворницкую мастерской именовать. А я дурак. Как же упустил очевидное из виду? Очевидное или все-таки ухослышное?

Вот так подумалось, словно о чем-то важном. Словно это что-то в жизни меняет. Завидно знать, что есть люди, которые запросто, изо дня в день думают так, как мне за всю жизнь не надумать. Я же играю на поле серьезных раздумий о совершенно неважном. И все больше в защите. Особенно по утрам, когда валяюсь в постели, как сейчас. Это от того, что по-настоящему важного в моей жизни с полжмени не наберется. Да и сам я, если вдуматься, жилец на этой земле неважный. Жилец – не vipец. По крайней мере, пока неважный. Вот и разнашиваю мелочи – какую на полразмера, какую – на размер. Себя дурить не научишься – никого не обманешь, а без этого… Без этого никак! Без того, чтобы надурить, вообще ничего не сложится. Лопнешь булькой на воде – как и не было тебя. Я так не хочу. Словом, тренируюсь. Главное, бесконтактно, если иметь в виду УК РФ. Это важно. Но чутье и внешние наблюдения дуэтом подсказывают мне, что такая кошерность роняет мои шансы как крошки с вытряхиваемой скатерти.

– Пойду в мастерскую… отлить, а ты, Иван, за метлой… присмотри пока, будь другом, а то разные тут у вас… люди. – Так, с живописной игрой в троеточиях, по обыкновению встречал меня дворник. Встречал бы и сейчас, да многое переменилось за недолгое время.

Складывалось впечатление, что я испускаю незнакомый науке флюид, эфемерную разновидность мочегонного. Вроде как «пись-пись-пись» нашептывал ему прямо в мозг одним своим появлением. Упростивший амплуа заклинатель дождя. Либо же я имел дело с каким-то придуманным дворником ритуалом, и все остальное время он терпел. Жаль его, если так.

– Из бронзы отливать будешь? – шутил я привычно.

– Нее-а. Из хуя, – так же привычно парировал он, не затеваясь с эвфемизмами.

– Надо бы сдать тебя за мат. Понимать должен: гражданский долг, – подначивал я его.

– Прямо, бля, вот такой весь из себя невъебенный гражданин?! Сука, это сдохнуть мало. Охренеть как, бля, возвысился. Лопату держи и не пизди, умник, – доставались мне в ответ меткие слова и шанцевый инструмент.

– Ты шел-то куда? – только оставалось заметить.

Вот так мило мы и общались. Как-то так.

Кстати, в разгар новогодней ночи у меня шальным делом мелькнула мысль – а не втянуть ли дворника в нашу разудалую компашку, позвать за стол? По-человечески это было бы правильным. Подозреваю, что и сам он ждал от меня большей душевности. Но вот незадача… Тогда бы он знал, что резиновую бабу ему передаривают, и мог бы обидеться. Или отвергнуть подношение из-за… – ну не знаю… – суеверий каких-нибудь? Каких-каких… Гигиенических! Тогда я бы надулся. Кстати, передаривание подарков как-то связано с суевериями, или это всего лишь такт, вежливость? Словом, просто не принято? Никогда не задумывался, отчего совершенно бесполезной для меня ерундой нельзя «осчастливить» других граждан? Я бы жил проще.

«Вот и живи, – распорядился тогда сам собой пьяненько. – Не позвал дворника, и молодец. Чего, спрашивается, ему среди нас делать?»

«Нас с тобой? То же, что и мы: выпивать, закусывать».

«Тогда дважды молодец, что передумал, он же натурально прорва».

«Жлоб».

«От жлоба и слышу».

Это жлобство проросло во мне не из воздуха. Обитаемый мир московского времени уже перевалил за новогоднюю полночь, но еще не окончательно растерял задор, мотивация на столе еще не иссякла. Гуляли широко и вроде бы уже без повода. Проще говоря, на деталях никто не зацикливался, соответственно звучали и тосты. Они больше подошли бы к Международному женскому дню и даже маёвке, чем к физическому преодолению порожка в неизведанные следующие триста с лишним дней. Впрочем, окончательно позабыть «А какого собрались?!» не позволяло повсеместное благоухание хвои. Это обстоятельство, надо признать, никоим образом не мешало восхвалению славных и отчаянных женщин, таких же казаков, споро махавших нагайками и шашками в Первомай… Застолье не лучшее место для осмысления зигзагов истории, если только не учредить Дом историка, обязательно с рестораном.

Наконец, подъели знатно, выпивки опять же сохранилось – блошиные слезы. И те еще страждущим предстояло собрать.

Тут наш дом вдруг разом ослеп и, как по команде, сразу же разорался до невозможности. Наверное, народ понадеялся горлом разогнать темноту и местный ЖЭК, под какой бы личиной эта шарага теперь ни скрывалась. Мы с гостями тоже в грязь лицом не ударили, вывалились, как и все, гуртом на балкон. Редкое, надо сказать, единение душ для последних лет, только и могущих, что разделять. Жизнь нас разделяет, а вот властвует – что ни попадя: обиды властвуют, зависть, недоумение…

В ту ночь вопрос: «Что же за сплоченность вдруг обуяла отдалившихся друг от друга людей?» не возник. Общее, одно на всех, поломалось. Ощущение должно быть сродни объявлению о начале войны. И еще предчувствие, тоже одно на всех: скидываться придется. Но, возможно, не всем: те, кто громче всех горлопанит, обычно в сборщиках ходят. Эту редкожизненную, если допустить аналогию с редкоземельными, удачу роздали «штучным» людям. Я в списке не значился. Во втором списке, резервном, тоже.

По этой причине кричал я скромно, это о силе звука, но с чувством, что касается текста. Догадывался, что мне ни с какой стороны не светит примкнуть к клану сборщиков. Хотя бы потому, что отнимать у людей то малое, что осталось – не мой конек. Я и не орал, просто кричал, без надрыва, старался взять острым словом. Впрочем, давно усвоил науку: словами закаленное российское ЖКХ трепетать не заставишь. Даже не удивишь. Оно и не чухнется. С ним по-другому надо. Только нарочитая обходительность может выручить. Эдакая подчеркнутая вежливость, но с горчинкой. Как шоколад с высоким содержанием какао. Понимай – настоящий шоколад. Но и тут велика опасность, что не поверят. Не ровен час, и того хуже – за подставу сочтут. Кликнут участкового: «Пьяный тут куражится, приезжай забрать от греха подальше». То есть согрешат, чтобы от греха подальше.

А шуметь на эту закаленную публику точно нет смысла. Как и раньше не было. Не сто лет назад, даже я помню, иначе как вежливо, с подходом, с непременным подношением ни до одного жэковского забулдыги нельзя было достучаться. Ни до слесаря, ни до электрика. Про сантехника и говорить не приходилось, штучные люди. Вот и слова припомнились: «Ты уж, Алексеич, не подведи, а уж я в долгу не останусь, уважу. Вот уже и накрыл заранее». Алексеич же морщится, корит кривым пальцем: «Чего плеснул-то, как украл? Тебе ж не одну прокладку менять, а все три».