Наследники

А мастерко все звонил, звонил, сзывая народ. Когда на площади затемнело от сермяг, полушубков, азямов, дедка скинул треух, поклонился миру:

— Детушки, прибыли ныне к нам на заводишко царские посланцы и привезли золотую грамоту о великих вольностях, а злыдень Селезень похватал их и заточил. За мной, ребятушки!

Размахивая руками, мастерко увлек толпу к демидовскому тюремку.

— Сбивай замки, детушки! Тут-ко, слышь, царские посланцы!

Под ударами лома гулко загремели сокрушаемые запоры…

Ни тьма, ни метелица не остановили народного гнева. Ненависть, которая годами копилась и назревала в людях, теперь с буйной силой вырвалась, загудела пожаром. Всю ночь в Кыштыме бушевали работные и приписные жигари. Посреди двора пылала смоляная бочка, озаряя багровым отсветом лохматые бороды, возбужденные, перемазанные сажей лица горновых, литейщиков, углежогов. Взобравшись на бревнышко, отец Савва при неверном свете пламени неторопливо читал пугачевский манифест. Мужики обнажили головы, в глубоком молчании слушали его.

— Браты, люб ли вам царский манифест? Готовы ли вы служить его величеству государю Петру Федоровичу? — громко спросил Митька Перстень.

Вся площадь дружно отозвалась:

— Любо нам! Рады служить царю-батюшке! Веди нас на Демидова!

Над прудом громадой темнели хозяйские хоромы. Густой мрак окутал их, не светились в этот день огоньки в узких стрельчатых окнах.

— Огня, братцы! На Демида! — одной могучей грудью заревела толпа и, колыхаясь, двинулась к белокаменным палатам.

Впереди всех торопился черномазый жигарь с ломом в руке. Добежав до двери, он хрястнул по ней, открыл дорогу.

— За мной, браты!..

Зазвенели стекла — колом крушили оконницы; с топотом толпа вбежала на широкое каменное крыльцо, под напором ее с грохотом рухнули двери. И разом в палатах засветились огни, стало шумно, буйно.

Лохматый коваль, вбежавший первым в хоромы, изумленно вытаращил глаза.

— Эх, и жизнь тут! Ух, и красота! — замахнулся он и с разбегу саданул молотом по сиявшему зеркалу. Сверкнули брызги. А коваль, охмелевший от буйства, перебегал с места на место, крушил столы, крытые алым шелком кресла, посудники — все, что подвертывалось под руку. Он бил наотмашь:

— Ой, любо, браты! Ой, гоже!..

— Пошто рушишь, варнак? — налетел на расходившегося коваля мастерко Голубок. — То больших трудов стоит! Уберечь надо: глядишь, теперь сгодится…

Кругом кричала и буйствовала еще не так давно терпеливая и многострадальная заводчина, захмелевшая теперь от сладости мести.

— Уйди! — угрожая Голубку, закричал коваль. — Уйди, пока сердце не зашлось! Дай отвести душу. Пусть тут хошь алмазно все, распотрошу вконец! Все тут нашей кровью и муками добыто…

Дедко поймал взгляд работного, махнул рукой и поторопился поскорее убраться прочь. Ненасытная ярость горела в глазах коваля — видать, круто доводилось ему от Демидова. А кругом него неистовствовали те, кто выплавлял чугун, отливал ядра, пушки, рубил лес, жег уголь, копал руду, плотничал, — вся заводчина носилась тут и крушила что попадалось под руку. Рвали ковры, вдребезги били хрустальные люстры, дробили рамы, пороли перины, подушки — из распахнутых окон пускали лебяжий пух.

Били, крушили, топтали, приговаривали:

— Ни нам, ни Демидову!.. Ой, жги!

Яркий пламень осветил хоромы, потянуло густым едким дымом и разом занялось. Словно кто могучий одним широким махом развернул в небе алый полог: огненные вихри, осыпая людей искрами, рванулись в кромешную тьму. Кругом посветлело. Веселое пламя заплясало по кровле. Из мрака выступили заплоты, сторожевая башня над заводскими воротами, прикыштымские леса и горные громады.

А по задворью, по сараям, по тайным закуткам шарили неугомонные люди, разбитные заводские женки: искали злыдня-приказчика, но Селезня и след простыл.

Хмурые плотинные мужики углядели в укромной светелке золотоголовую Юльку, схватили ее и выволокли на площадь. Сотни рук потянулись к девке, рвали платье. Яростно закричали женки:

— На тын гулящую! На слезах наших раздобрела, демидовская кобылица!

— Катеринку загубила!

— Мы пот проливали, ребятенки без молока мерли, груди у нас от голодухи отощали, а она в пуховиках отсыпалась!

Юлька вскрикнула, закрыла лицо руками:

— Иезус-Мария…

Куда она ни устремляла взор, всюду ее встречали колючие, злые глаза, гневные лица. Живое человеческое кольцо все теснее сжималось вокруг. Простоволосая, оборванная, она, шатаясь, шла, куда ее вели.

— На ворота ее! — голосили женки.

В багровом отсвете пожара четко темнели заводские ворота. Кто-то расторопный уже ладил петлю. Толстая веревка, как змея, кольцом извивалась под ветром.

— Иди, иди!.. — все сильнее толкали Юльку. — Иди, краля!

Вот и ворота. Бледная, истерзанная, молодка упала на колени, залилась слезами.

— Давай, что ли! — закричал невидимый человек с вышки, и тут снова десятки рук потянулись к Юльке…

Но в ту минуту, когда она в ожидании конца закрыла глаза, толпа покорно раздалась в стороны: под воротами вырос коренастый Перстень.

— Стой! Не трожь, братцы, то моя добыча! — заслонил он грудью подружку Демидова.

— Молись, блудница! — резко крикнул кто-то в толпе.

— Не сметь! Не сметь! — закричала она и вцепилась в бороду Перстню. — Одумайтесь, что вы делаете? Наедет пан и с вас живых кожу сдерет!

— Ну, на это руки коротки! — перебил ее дерзкий голос. — Ишь вцепилась, как оса, в волосы!

— Хамы! Хамы! — закричала Юлька, рванулась, но твердая рука Перстня удержала ее.

— Ты загубила мою жизнь, искалечила мою невесту. Ты как дурная трава среди поля. Пора! — Он схватил полячку за руку, поднял с колен и потащил за собой.

Работные расступились, дали им дорогу к яру. Кому, как не ему, Перстню, казнить поганую девку за поруганную любовь?

Стоя на крылечке храма, отец Савва приводил работных к присяге. В длинных руках он держал образок и говорил каждому подходившему:

— Клянись именем господа бога верно и по гроб жизни служить государю нашему, всероссийскому императору Петру Федоровичу!

Подходивший вторил скороговоркой словам попа, трижды крестился и прикладывался к темному лику Спаса.