Наставники Лавкрафта (сборник)

Возможность такого поворота на миг сокрушила миссис Гроуз, но, понимая, каким силам мы открыли бы путь, сдавшись хоть на пядь, она сумела взять себя в руки.

– Боже милостивый, нам нужно не терять голову! И вообще, если Флора не беспокоится… – Гроуз даже неуклюже попыталась пошутить, – может, ей это нравится!

– Если нравится такое – она негодница, а не ребенок!

– Разве это не доказывает ее блаженную невинность? – рискнула предположить экономка.

Этим она на минуту почти убедила меня.

– О, за это мы должны ухватиться – и так держаться! Если это не доказывает правоту ваших слов, тогда я не знаю, что и думать! Ибо та женщина страшнее страшного!

Гроуз постояла, глядя себе под ноги, потом взглянула на меня:

– Расскажите, как вы узнали?

– Значит, вы допускаете, что это – та самая особа? – воскликнула я.

– Расскажите, как вы узнали, – просто повторила упрямица.

– Очень обыкновенно – глядя на нее! По ее внешнему виду.

– Так по-вашему, она вела себя непристойно?

– Господи, ничуть – я бы такого не потерпела. Она даже не глянула на меня. Она смотрела только на девочку.

– Как смотрела? – допытывалась Гроуз.

– Ах, взгляд ее был ужасен!

Она уставилась на меня, словно хотела найти сходство.

– Смотрела неприветливо?

– Да нет же. Боже упаси нас, гораздо хуже. В ее взгляде была решимость… неописуемая. Что-то вроде яростного намерения.

– Намерения? – экономка побледнела.

– Схватить девочку.

Гроуз, не сводя с меня глаз, содрогнулась, отошла к окну и выглянула наружу.

– Именно это Флора знает, – договорила я.

– Та особа была в черном, вы говорили? – спросила она, снова повернувшись ко мне.

– В трауре. Платье бедное, чуть ли не оборванное. Но сама… да, исключительно красива. – Теперь я увидела, что довела наконец, шаг за шагом, жертву моих откровений до некоторого понимания, ибо она явно задумалась. – О, красива весьма и весьма, – продолжала я, – прямо чудо. Но от нее веет скверной.

Гроуз медленно подошла ко мне.

– Мисс Джессель… была скверной, – она взяла мою руку в свои и крепко сжала, как бы предупреждая приступ тревоги из-за того, что сейчас скажет. – Они оба были скверные.

Теперь мы снова могли рассуждать вдвоем, и благодаря этому я увидела всю картину в целом.

– Я оценила всю тактичность вашего умолчания, но теперь пришло время откровенности; вы обязаны все рассказать мне, – Гроуз вроде бы согласилась, но хранила молчание; поэтому я добавила: – Я должна узнать здесь и сейчас. Как умерла гувернантка? Ну же, говорите, между ними что-то было?

– Было все что угодно.

– Несмотря на различие?..

– Ох, и ранг не тот, и воспитание… – печально призналась она. – Мисс Джессель была леди.

– Да, – подумав, согласилась я. – Она была леди.

– А он-то ужас до чего низко, – сказала Гроуз.

Я почувствовала, что моей собеседнице будет неприятно, если я стану дальше рассуждать о месте слуг на общественной лестнице; но ничто не мешало мне принять ее собственную мерку уровня падения моей предшественницы. Эти сведения можно было использовать, и я это сделала тем охотнее, что они завершали мое представление о покойном «личном» слуге нашего нанимателя – умного, благообразного человека – наглом, самоуверенном, испорченном, порочном.

– Этот парень был как пес, – миссис Гроуз, видимо, сочла, что в данном случае стоит уточнить оттенки. – В жизни не встречала ему подобного. Творил что хотел.

– И с нею?

– С ними всеми.

Можно было подумать, что мисс Джессель предстала перед моей приятельницей как будто воочию. Казалось, я уловила в ее глазах отражение той же фигуры, которую видела у озера; и я высказалась решительно:

– Должно быть, она хотела того же самого!

Судя по лицу Гроуз, так оно и было, но сказала она иное:

– Бедняжка… она заплатила за это!

– Значит, вы знаете, отчего она умерла? – спросила я.

– Нет, ничего не знаю и знать не желала, и довольна, что не узнала; но возблагодарила небеса за то, что для нее все это закончилось!

– И все-таки у вас было свое мнение насчет…

– Истинной причины ее отъезда? Ну, не без того. Она не могла остаться. Вы подумайте, каково бы ей, гувернантке, здесь пришлось! И позже я об этом раздумывала, и до сих пор. И разные ужасы воображаю.

– Мои еще ужаснее, – ответила я и невольно выдала ей то, что меня угнетало – сознание жалкого провала. Это вызвало у Гроуз прилив сочувствия, и моя способность сопротивляться рухнула от нового прикосновения ее доброты. Как и в первый раз, я зарыдала, отчего и она заплакала, и на ее материнской груди я излила поток своих жалоб.

– У меня не получается! – всхлипывала я в отчаянии. – Я не спасаю их, не защищаю! Все гораздо хуже, чем я мнила: они погибли!

VIII

Мои жалобы имели под собой достаточно оснований: в деле, которое я изложила миссис Гроуз, были скрытые глубины и повороты, а у меня не хватало решимости исследовать их; поэтому, когда потрясающие осложнения снова свели нас, мы стали едины во мнении, что наш долг – сопротивляться сверхъестественным фантазиям. Нам следовало удержать в порядке свои головы, если не удастся удержать что-то еще; это была трудная задача, если учесть, что усомниться в приобретенном нами невероятном опыте было сложно.

Поздно ночью, когда весь дом уснул, мы еще раз поговорили с экономкой в моей комнате, и мне удалось привести ее к убеждению, что я видела именно то, что видела. Чтобы она прочно усвоила суть дела, мне потребовалось лишь спросить, каким образом я смогла, если все это «сочинила», обрисовать внешность обеих явившихся мне фигур с такими подробностями, с личными приметами, что Гроуз мгновенно их узнала по описанию и назвала имена. Она, конечно, хотела бы – и ее не стоит в том винить! – предать забвению всю эту историю; и я быстро убедила ее, что мой личный интерес внезапно резко изменился: я буду искать способ выбраться из ловушки. Я удовлетворила ее, сказав, что повторные явления – а в том, что они повторятся, мы не сомневались, – вероятно, выработают у меня привычку к опасности и что уже сейчас опасность, грозящая мне лично, стала самой меньшей из моих забот. Трудно было перенести только вновь возникшие подозрения; но и эту тяжесть мне облегчили немного во второй половине того дня.

Днем, после взрыва эмоций, я, конечно же, вернулась к ученикам, ведь верным средством от тревоги служило их очарование, которое я уже научилась культивировать, и оно пока меня ни разу не подводило. Иными словами, я погрузилась в особую атмосферу общения с Флорой, и вдруг выяснилось – это было почти как роскошь! – что она улавливает признаки боли и тотчас приступает к исцелению. Внимательно взглянув на меня, она заявила, что мое лицо «плакало». Я полагала, что стерла все уродливые следы слез, но сейчас, одаренная непостижимым милосердием девочки, я буквально возликовала, что следы еще заметны. Глядеть в лазурную глубину детских глаз и считать, что их нежность – это уловка взрослого лукавства, значило поддаться цинизму, и я предпочла отказаться от предубеждения и подавить, насколько возможно, свое волнение. Это не только соответствовало моему душевному желанию – позже, в ночные часы, я смогла, повторяя доводы снова и снова, убедить Гроуз, что если слышать их голоса, чувствовать биение их сердец, прикосновение их свежих щечек к своему лицу, то невозможно признать за ними что-либо, кроме слабости и красоты.