Наставники Лавкрафта (сборник)

Чтобы подчеркнуть для прислуги свое высокое положение, я велела накрывать стол для меня и мальчика «внизу», как у нас говорили, то есть в парадной столовой, и потому ожидала его там, среди помпезной роскоши, напротив того окна, сквозь которое, в то первое страшное воскресенье, с помощью Гроуз увидела – не скажу свет, это не то слово – проблеск истины. И сейчас я ощутила заново, уже в который раз, насколько мое равновесие зависит от жесткости моей воли, от способности закрыть глаза как можно плотнее и не видеть, что мои намерения, увы, направлены против законов природы. Я могла добиться успеха, только подчинив «природу», взяв ее под опеку и относясь к чудовищному вторжению как к попытке задать ей новое направление – конечно, необычное, да и неприятное, но требующее, в конечном счете, для красоты фасада, лишь еще одного оборота винта обычной человеческой добродетели.

Тем не менее ни одна попытка не могла бы потребовать больше такта, чем мой замысел получить доступ ко всей природе. Как могла бы я хоть чуть-чуть коснуться этой темы, не ссылаясь на прошедшие события? Как, с другой стороны, сослаться на них, не погружаясь снова в мерзкую тьму? Спустя некоторое время ответ нашелся, и правильность его подтвердилась тем, что я обрела остроту зрения, позволившую мне неопровержимо разглядеть редкое качество моего маленького товарища.

Получилось так, словно он сумел, даже в нынешних обстоятельствах, найти деликатный способ – как не раз это делал на уроках – облегчить мне задачу. Разве не развеивал тьму этот факт, озаривший пустыню нашего одиночества небывалым ранее сиянием? Благоприятный случай, драгоценный случай настал, и разве не было бы нелепо, имея дело с таким одаренным ребенком, отказываться от помощи, которой можно было добиться от блестящего ума? Зачем был ему дан разум, если не для спасения? А для того, чтобы дотянуться до его разума, можно ли рискнуть, коснуться его характера? Вышло так, будто он буквально указал мне путь. Мы сидели в столовой вдвоем; жареную баранину уже подали, и я отпустила слуг. Прежде чем сесть, Майлс постоял, держа руки в карманах и глядя на баранью ногу, как будто хотел ее юмористически оценить. Но произнес он вот что:

– Скажите, дорогая мисс, она действительно очень ужасно больна?

– Малышка Флора? Нет, не очень, и ей скоро станет лучше. В Лондоне у нее все пройдет. Климат Блая ей больше не подходит. Иди садись и берись за еду.

Он живо послушался, взял себе порцию мяса, осторожно доставил тарелку на свое место и, усевшись, продолжил:

– Отчего же климат Блая вдруг стал для нее таким ужасно неподходящим?

– Не так уж и «вдруг», как ты думаешь. Мы давно замечали, что она заболевает.

– Если так, почему же ее не увезли раньше?

– Раньше чего?

– Раньше, чем она совсем разболеется и не сможет уехать.

– Она не совсем разболелась, – ответ у меня был уже готов. – Но если бы мы оставили Флору здесь, ей стало бы совсем худо. Мы спохватились как раз вовремя. В поездке зловредное влияние развеется, – о, я выражалась высокопарно! – и она придет в себя.

– Понятно, – Майлс, учитывая обстановку, не выходил за рамки приличий. Он приступил к обеду с теми очаровательными «застольными манерами», которые с первого дня знакомства избавили меня от неприятного ритуала уговаривания. Если его и выгнали из школы, то не за неряшливость при приеме пищи. В тот день он был безупречен, как всегда; но, несомненно, более задумчив. Он явно пытался принять на веру больше вещей, чем мог воспринять сам, без помощи; и, поняв это, не нарушал мирного молчания. Отобедали мы быстро – я напрасно старалась съесть хоть кусочек и вызвала служанку, чтобы сразу убрала со стола. Майлс тем временем стоял, снова держа руки в карманах, спиной ко мне, стоял и смотрел в широкое окно, через которое я когда-то получила заряд тревоги. Пока горничная находилась в комнате, мы молчали. По какой-то причудливой ассоциации я подумала, что мы похожи на молодоженов, которые во время свадебного путешествия сидят в гостинице и стесняются в присутствии официанта. Мальчик обернулся ко мне, лишь когда горничная ушла.

– Итак, мы остались одни!

XXIII

– О, более или менее, – улыбка моя, наверно, получилась бледной. – Не абсолютно. Но желать этого не следует!

– Да, я думаю, не следует. Конечно же, тут есть и другие люди.

– Есть и другие – действительно другие, – согласилась я.

– Ну, даже если они тут есть, – парировал мальчик, неподвижно стоя передо мной и по-прежнему держа руки в карманах, – на них не нужно обращать много внимания, верно?

Я выдержала этот удар, но чувствовала себя истощенной.

– Это зависит от того, что по-твоему значит «много»!

– Да… – он, кажется, готов был согласиться, – от этого зависит все!

Однако затем Майлс снова поглядел в окно и сделал несколько шагов к нему, неровных, нервных и нерешительных. Прислонившись лбом к стеклу, он застыл, созерцая знакомые мне нестриженые кусты и унылые образы ноября.

Использовав обычную хитрость «мне нужно работать», я присела с рукодельем на диван. Это всегда успокаивало меня в те мучительные моменты, когда я осознавала, что дети посвящены в некую тайну, которая от меня закрыта на замок, и по привычке готовилась к худшему. Но напряженная спина мальчика вдруг произвела на меня особое впечатление: казалось, что замок открылся. За считаные минуты это впечатление окрепло и стало таким острым, что теперь мне казалось, будто это перед ним замкнулась дверь. Переплет большого окна стал рамой, в которую была как бы заключена картина его неудачи. Замкнут ли он внутри картины или вне ее, я определить не могла. Он был восхитителен, но не безмятежен, и я ощутила прилив надежды. Неужели он пытается разглядеть за окном нечто призрачное, чего уже не может увидеть? И не случилась ли такая осечка с ним впервые за все время? Да-да, впервые: а ведь это прекрасное знамение! Он встревожился, хотя и держал себя в руках; он был встревожен с самого утра, и понадобился весь его странный гений, чтобы скрыть это за обычным блеском застольных манер. Когда наконец он вновь обратился ко мне, я была почти уверена, что гений потерпел крах.

– Ну, я думаю, это хорошо, что климат Блая не вреден мне!

– За последние сутки, надеюсь, ты сумел лучше ознакомиться с усадьбой, чем раньше, – храбро продолжала я, – и, наверно, тебе это понравилось.

– О да, я ходил далеко-далеко, на многие мили кругом. Никогда еще не знал такой свободы.

Мне оставалось только поддерживать разговор в заданном им тоне:

– И как, тебе понравилось?

Майлс слушал, улыбаясь; потом обронил два слова: «А вам?» – ухитрившись вложить в них максимум пренебрежения. Я не сразу нашлась, что ответить, но он добавил, как бы сознавая, что должен как-то смягчить свою дерзость.

– Вы это переживаете так мило, я просто очарован! Мы-то, конечно, остались тут вместе, но основная часть одиночества досталась вам. Впрочем, – небрежно бросил он, – я надеюсь, что вас это не слишком огорчает!

– Иметь дело с тобой? – уточнила я. – Дорогое дитя, отчего бы мне огорчаться? Хотя я не буду навязываться тебе в компанию, ведь ты стоишь гораздо выше меня, но общение с тобою доставляет мне удовольствие. Иначе зачем бы мне здесь оставаться?

Майлс поглядел на меня внимательнее, серьезнее, и никогда не был он так красив, как в тот момент.

– Вы остались только из-за этого?

– Конечно. Я осталась как твой друг, ты меня очень интересуешь, и я тут побуду, пока не удастся найти что-то более подходящее для тебя. Ничего удивительного в этом нет. – Голос мой дрогнул, и я не смогла с ним справиться. – Помнишь ли ты, как я пришла и сидела на краю твоей кровати в ночь, когда была буря, и сказала, что ради тебя готова сделать все на свете?

– Да, да! – Он нервничал все заметнее, и ему тоже приходилось следить за своим тоном; но ему это удавалось лучше, чем мне: вопреки своей серьезности, он засмеялся, притворяясь, будто мы просто по-дружески шутим. – Только вам это нужно было, чтобы я что-то сделал для вас!

– Верно, это отчасти так и было, – согласилась я. – Но ты же знаешь, что ничего не сделал.

– О да, – признался он с поверхностной легкостью, – вы хотели, чтобы я вам что-то рассказал.

– Именно. Прямо и открыто. О том, что было у тебя на уме.

– Ага, значит, вы остались все-таки ради этого?

Говорил он весело, но я улавливала едва различимую дрожь горячей обиды; но выразить свои чувства при этих слабых признаках его сдачи не возьмусь. Было так, словно сбылась моя заветная мечта, а я чувствую лишь удивление.

– Ну что ж, я тоже могу открыть свою душу: да, такова была моя цель.

Он замолчал надолго, и я предположила, что он готовится опровергнуть ту идею, которой было обусловлено мое желание; но сказал он наконец иное:

– Вы хотите здесь… и сейчас?

– Самое подходящее место и время.

Он обеспокоенно огляделся, и я уловила первый симптом приближающегося страха – редчайший и такой необычный! Он как будто внезапно испугался меня, и это, пожалуй, можно было считать наилучшим результатом. Но при всем моем напряжении я напрасно пыталась стать суровой – и сама удивилась, как мягко, почти смешно прозвучал мой вопрос: