Натюрморт с часами

Всякий раз я надеялась, что мои молитвы были услышаны, присоединялась к дуэту молодых людей, напряженная от возбуждения и ожидания, и думала, вот, наконец, мой голос первый, потому что я знала, что он есть у меня где-то внутри, но никогда по-настоящему его не слышала, как с этой вещицы, — она показала на кассетный магнитофон, — ведь человек не узнает себя, когда слушает запись своего голоса. Разве это достоверно, тебе не кажется, что это подделка, искажение? Поэтому я была уверена, что пою чисто, точно, не вру, пока позже не заметила, что их голоса искажаются с трудом сдерживаемым, приглушенным смехом, они смеялись надо мной и моим кряканьем, вот тут я прикусила язык, расцарапала лицо, и, посрамленная, бросилась в объятия матери. Девочка, ты просто открывай рот шире, — я слышала, как Миле меня утешает, отвлекает рассказом, как в школе его схватил мертвец, то есть я хотела сказать, на уроке анатомии, я тогда еще не знала эту картину. Всхлипывая, я слышала, что отец отчитывает брата, закипает, мать молча гладит меня по голове, Богдан съежился, как мышь, готов неслышно удалиться, мой Миле покаянно подходит, держа за спиной какой-то подарочек, из-за этого мне придется поднять голову (не выдержу, хлюпаю носом, закусываю губу, чувствую прохладу на лице), чтобы увидеть, как он протягивает мне зеленое яблочко, грецкий орех, расколотый в кулаке, прозрачный камешек, теплое птичье яйцо.

Мне, наверное, надо съездить туда, посмотреть на этот виноградник, думает Коста, пусть он и запущенный, может быть, поэтому я и не могу включиться в историю, не знаю, за что зацепиться, словно в вакууме, ничего не вижу за чужими картинами. Постоянно втискиваю весь материал во что-то, мне близкое, и это сбивает меня с мысли. Надо бы увидеть Девочку с руками, сложенными за спиной, как она прыгает с ножки на ножку и монотонно, как гусляр, напевает себе под нос песню (скорее, декламирует), которую сочиняет прямо сейчас — о чужом голосе из ее уст, о невыносимых страданиях, о любви, которая убивает. Девочку охраняет свернувшийся клубком песик, похожий на чернильное пятно. Это можно увидеть.

Но место, где все происходит, Коста не может себе представить. Если описывать его как что-то знакомое, то лицо Девочки искажается, она становится похожа на кого-то другого, на куклу, на небытие. Она раскачивается еще какое-то время, как маятник гипнотизера.

Почему у ее песни нет мелодии? Кто отреставрирует эту картину? Кто воспоет небытие?

И Девочка, похоже, ради иллюстрации, во славу очевидного, вдруг затягивает песню, вдохновенно, отсутствующе. Коста чувствует, как его обдает теплая волна, от живота к груди, завершаясь легким спазмом. Вообще-то, он испугался, что у Девочки случился приступ какой-то опасной болезни, эпилепсии или склероза, а у него, который не в силах распознать ее истинную природу, оказавшемуся лицом к лицу с чем-то непостижимым и пугающим, как у любого, на первый взгляд здорового человека, волосы встают дыбом (так говорят, но это, конечно, преувеличение).

Однако места для страха не было, как и времени для ипохондрии. (Он и так заболевал всеми болезнями из учебников по медицине, над которыми корпел). Потому что он различил стихи (раз уж мелодию никак не удавалось), как-то распознал, что Девочка выводит Вечную память, и он, как под гипнозом, едва к ней не присоединился.

Труба кирпичного завода

А на винограднике вы больше не бываете? Не бываете.

Сначала умер отец, потом Миле. Потом — татап… Я бывала позже еще несколько раз, но никто не предлагал хорошую цену. Не знаю, может быть, слишком много запросила. Честно скажу, они мне не нравились. Знаю, что все больше и больше зарастало, но как же он был хорош в своем полном блеске. Каждый из этих приезжих раскачивал одну и ту же покосившуюся жердь в заборе, бурчал себе под нос перед зарослями кустов, входил в здания сконфуженно, с кислым выражением лица. Я бессильно позволяла им рыскать, заглядывать, примериваться, и поняла, что никто из них недостоин. Вы это не продадите, говорили одни. Вы это не продадите, уверяли меня другие. А я молча закрывала за ними двери.

Потом я слышала, что люди стали приносить туда павших животных, мусор, я жаловалась, сначала мусорщики это увозили, но, в конце концов, все выросло до масштабов городской свалки. И что я могла поделать? Я подавала в суд, все напрасно. Постепенно отступилась… Знаю, что повела себя безответственно, предательски, оставила наследство гнить под грязной кучей, мать никогда бы не позволила, и мне бы не простила… У меня не было сил. И их могила заросла травой, а когда-то мои пальцы были исколоты розовыми шипами. Теперь я прихожу и сижу на скамейке, изъеденной древоточцем, в зарослях травы, меня за ней не видно. Мы больше не разговариваем. Если ты понимаешь, о чем я. Я была сильной, а теперь — слабая. Слышала, там поселились какие-то беженцы. Пусть, я не возражаю. Потом пришла Мария, рассказала про ваше литературное общество, и я подумала: если мне все равно некому отдать, почему не отдать им, бедняжкам. Они хотят сделать там дом творчества, колонию художников. Ладно, пусть только не будет уголовная, смеюсь про себя.

Все это из-за Шупута, разве нет? — торжествующе спрашивает Коста.

И из-за него, голого, — она отвечает так, что собеседник не мог уловить, идет ли речь об имущественном положении или о вечернем автопортрете в обнаженном виде.

Почему вы думаете, что все художники несчастные, — дернулся он почти оскорбленно.

Не надо, не сердись, — мягко просит его Девочка.

Вы разговариваете со мной, как с ребенком, — он и дальше капризничал.

Не говори глупостей, дорогой мой. Если мы устали от разговора, можем прерваться.

Легко увильнуть. Но вы все время Шупута как будто дразните, а, по сути дела, обходитесь с ним, словно он оголодавший пес в репьях, которого ваш благородный брат привел с улицы, околевать в тепле.

О, здесь у нас есть и революционеры, — прикрикнула ограбленная буржуйка. — Мы случайно не марксисты?

Нет, не бойтесь, — отступил парень, понимая, что перегнул палку, все еще, по инерции, злой на язык, — но, простите, ваше понимание возвышенного — как у выскочек, у нуворишей. Мы же, напротив, говорим об искусстве, о человеке.

Я не могу отнести его к аристократии, он же накладывал сахару по три ложки с верхом в кофе с молоком или в чай…

Он любил сладкое…

… наливал суп до края тарелки…

Нервная рука, ничего более…

… оставлял мясо, чтобы съесть его после гарнира, — перекрикивала его женщина, потерявшаяся в детской считалке, — вылизывал тарелку или оставлял на ней слишком много еды, можно было подумать, что она ему не нравится…

Непосредственный человек, он не придерживался вашего мещанского бонтона, глупых рекомендаций с уроков домоводства…

Но, дорогой мой, — взывала Девочка, — я-то чем виновата, это все признаки бедности!

Естественности, мадам, естественности, — страстно убеждал ее самоназначенный заступник Шупута, а потом вдруг резко умолк, поняв, что говорит о себе, в порыве самоидентификации с художником, с покойником.

А знаешь, ты прав, — произносит женщина после краткой паузы, и это снисходительное признание Коста воспринимает как собственное поражение, как милостыню.

Маленькие цветы

Дамы и господа! Отец лично приготовит на ужин рыбу, — объявляет Миле, кланяясь во все стороны, подражая конферансье в кабаре.

Этого невинного сомика? — грустно спрашивает Девочка, надевая на голову рыбе, лежащей на траве, огромный таз, и непонятно, она действительно опечалена, или кокетничает. Сильный сом бьется и обрызгивает ее. — Кыш, животное!

Ну, будет разное, — говорит Миле, улыбаясь сестре. — Чего рыбаки выловят.

Ребята, я тут у вас растолстею, — шутя, жалуется Богдан, похлопывая себя по животу.

А в Париже ты, и правда, отощал, — Миле приглядывается к явно похудевшему другу.

Вот так, когда танцуют до утра…. с кем попало, — ехидно вмешивается Девочка.

Эй, полегче, а то слишком остра на язык, — укоряет ее брат. Подавив злость, обиженная девчонка уходит в другой конец сада, садится на качели и начинает сердито раскачиваться.

Правда, а что с любовью, старик? — оглядываясь, спрашивает Миле потихоньку.

Любовь, ах, любовь, я оставил это Верди, — Богдан произносит покорно, хотя размахивает кистью, как дирижерской палочкой.