Наука умирать

Филимонов, по-видимому, командующего не понял — ушёл в полной растерянности.

Корнилов смотрел ему вслед неодобрительно.

— Власть называется, — презрительно сказал командующий, — отдали всю Кубань большевикам, а теперь на нашей крови хотят построить какую-то свою автономию. Но теперь мы не повторим ростовскую ошибку — не свяжемся ни с какими местными властями. Создадим в дальнейшем своё правительство — российское. Благо, с нами в Екатеринодаре будет председатель Государственной думы Родзянко.

— Когда вы считаете целесообразным начать штурм города, Лавр Георгиевич?

— Завтра. Контратака красных отбита. Богаевский доложил, что они бегут к городу беспорядочной толпой. Только артиллерия ведёт огонь. Беспорядочный огонь. Прикрывают бегство. Разведка доносит, что в городе паника, начинается эвакуация.

— Они не ожидают вашего блестящего манёвра на Елизаветинскую, Лавр Георгиевич. Были уверены, что будем наступать вдоль железной дороги. Говорят, что у них хорошо налажена разведка, но теперь я в этом сомневаюсь.

— Разведка у них неплохая, но я принял меры к обеспечению глубочайшей секретности. О моём плане знали лишь несколько человек.

— Блестящий замысел, блестящее исполнение, — в голосе Деникина играла музыка победы, наверное, для того, чтобы заглушить неприятные тона, рождённые некоторыми вопросами. Успеет ли Марков переправиться к началу штурма? Часть его бригады ещё на марше.

Корнилов сверлил помощника сверкающим взглядом восточного завоевателя, сомневающегося в преданности своих воинов. Отвернулся к окну, сказал с некоторым драматическим нажимом:

— Меня волнует судьба раненых. 1200 наших бойцов! Их только сегодня начинают переправлять. Большевики могут в любой момент напасть на переправу с любой стороны. Я готов половину армии оставить на левом берегу для защиты наших героев.

— Может быть, лучше было бы оставить для прикрытия обоза Охранную и Инженерную роты, команду кубанцев, солдат-хозяйственников?

— Не лучше, Антон Иванович. Не лучше. Я доверяю Жизнь наших раненых генералу Маркову.

Он сидел на походной табуретке шагах в двадцати от изъезженной, истоптанной разбитой дороги, по которой двигались, тарахтели, скрипели повозки, с грохотом въезжавшие на бревенчатые мостки, и далее переправлялись на паром. Ржанье лошадей, крики и матерщина обозников, стоны раненых, грязно-коричневая пыль, дымящаяся над землёй... Куртку и папаху Марков сбросил, Георгиевский крест серебрился на измятой гимнастёрке. Солнце шло к закату, било в спину и рассыпало по реке мириады трепещущих алых гребешков. Справа, в низине поймы, сверкала другая, неподвижная река — там ещё не сошла вода после разлива.

Долго сидеть он не мог — вскакивал, кричал на обозных, размахивал нагайкой. Увидел повозку, на которой сидели трое офицеров, курят, смеются. У одного, правда, рука на перевязи, у другого — наклейка на щеке. Марков мог бы ординарца послать, но вскочил сам. Закричал:

— Эй, ты, белая кобыла! Съезжай с дороги!

— Ваше превосходительство, — забормотал обозный, — да мы ж Корниловского полка...

— Что, твою мать? Хочешь нагайки попробовать? Приказ: только тяжелораненых. А ты кого везёшь?

Подошёл ближе, лицо прапорщика, не имевшего признаков ранения, показалось знакомым, что-то напоминало.

— Дак мне сказано... — продолжал оправдываться возчик.

— Ваше превосходительство, Сергей Леонидович, мы не претендуем, — сказал улыбающийся прапорщик, и Марков его узнал: «Не вспоминайте меня, цыгане...», вспомнил и разговор по душам.

— Прапорщик Гуль, как ваша нога?

— В Екатеринодаре думаю гулять. Там, говорят, сады. Мы не претендуем на первую очередь. Подождём, пока тяжёлых перевезут. Ведь так, господа? Съезжай-ка, друг. Выполняй приказ.

— Туда, в кусты, — сказал Марков, — там уже стоят некоторые торопливые. А с палочкой можете, прапорщик?

— С костылём наловчился.

— Приходите вечером к батарее. Видите там, у разлива? Меня пригласили на мамалыгу, а я вас приглашаю.

— Благодарю, ваше превосходительство. Почему на мамалыгу?

— Здесь же хлеба нет — аулы. Приходите к заходу солнца.

Великий покой заката, покрывшего малиновым шёлком широкий плёс, задымившего туманом обрывы правого берега, нарушала отдалённая канонада. Гуль попрыгал, опираясь на костыль, направился вдоль дороги, навстречу неиссякаемому потоку повозок, телег, бричек, даже карет. Переправа продолжалась. Проехала бричка с барышнями Энгельгардт. Такие же ухоженные, причёсанные, в тёмных дорожных платьях. Узнали его, приветливо помахали.

Добрался до залитой лощины, шириной, наверное, не меньше Кубани. Здесь дорога превращалась в грязное месиво. Опять вязли повозки, матерились обозные, хлеща лошадей, истерически ржали кони. С тяжёлым вздохом Гуль понял, что не дойдёт до батареи. А там, на просторном лугу стояли распряжённые повозки, зажигались костры, сновали люди, в стороне паслись лошади. Цыганский табор.

Четыре пушки с чехлами на стволах и на затворах стояли неподалёку на лугу аккуратной цепочкой. Чуть в стороне горели костры и толпились чёрные шинели. А вот и песня цыганская:

Сегодня вместе с вами я, цыгане...

Жаль, что прапорщик Гуль не там.

Генерал принёс с собой полбуханки хлеба, поделился с артиллеристами, с Миончинским. Интеллигентный красивый молодой человек, ещё и тридцати нет, а Марков его другой раз в бою кроет по-всякому.

— Дмитрий Тимофеевич, вы лучший артиллерист из тех, кого я знал. Господа, предлагаю тост за вашего командира.

— Ура! — первым закричал Ларионов, и все подхватили.

Подняли кружки, стаканы. Закусывали в основном кукурузным тестом, но некоторые раздобыли яичек и сальца.

— Так стрелять, как вы, не научат даже в нашем любимом родном Михайловском училище, — продолжал Марков осыпать комплиментами командира батареи. — Здесь нужен природный талант.

— Благодарю за добрые слова, Сергей Леонидович. Я просто стараюсь как можно лучше исполнить свой долг. Жаль, что приходится стрелять по русским людям.

— Большевики раскололи Россию. Они внушили забитому, уставшему от войны народу, что мы — офицеры, дворяне — их заклятые враги. А ведь у нас, кроме службы родной России, защиты страны и народа, ничего больше в жизни нет.

Молодёжь захмелела, развязались языки. Брянцев пробрался ближе к генералу.

— Сергей Леонидович, я ещё не рассказал вам, что нашёл того большевика, Линькова, и свершил правосудие. Он был начальником бронепоезда под Георгие-Афипской. Я его — штыком. А в Ростове он меня хотел арестовать и под расстрел.

— Значит, нет больше Линькова? — Марков задумался, вспомнил. — Я его знал ещё с Русско-японской. Потом в Бердичеве... Да. Он был убеждённый. Но как будто начал прозревать, когда большевики пол-России немцам отдали.