Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

Утром при подходе к карьеру, как замышлял Ломаков, следовало разыграть ситуацию, которая бы заставила охранников подойти поближе к тройкам нападения. Для этого в каждой тройке один должен прикинуться больным или получившим ушиб при падении на дороге, катающимся от «невыносимой боли» по земле с тем, чтобы подошел поближе охранник.

— Так прикончат же на месте, — усомнился Швачко, когда Мусиенко предложил ему сыграть роль больного.

— Если трусишь, скажи сразу.

— Прибьют...

— А в этом бараке выживешь?

— Может, Кальной притворится, а я буду бить конвойных, зубами рвать их горло.

— Ты же артист, — настаивал Мусиенко. — В художественной самодеятельности участвовал.

— Ну и что?

— А то, что тебе и карты в руки.

Швачко согласился.

Нападение на охранников намечалось осуществить одновременно по сигналу Ломакова. Его тройка брала на себя унтер-офицера. В который раз Ломаков продумывал эту схему и расставлял людей! Некоторых он не знал, а переговорить с ними самому было нельзя. Да и те, на кого можно было положиться, при всей их честности и преданности крайне настороженно встречали всякие разговоры о побеге, подозревая провокацию гитлеровских приспешников.

Уже несколько дней рядом с Мусиенко молчаливо лежал на нарах новенький в погонах старшего лейтенанта Советской Армии. Ломаков предупредил Мусиенко, чтобы он к нему как следует присмотрелся и был осторожен. Мусиенко раздражала преднамеренная замкнутость новичка. И однажды не вытерпел.

— Мне терять нечего, — шептал ему на ухо Мусиенко. — Если вздумаешь капать на кого-нибудь, не я, так другие голову оторвут и скажут, что у тебя ее и не было. Лягавых не держим и живыми не выпускаем. Если что случится со мною — ты в заложниках.

Деверев был ошарашен таким началом на новом месте, уверял Мусиенко, что он не такой, и даже попытался изобразить из себя оскорбленного недоверием к командиру Советской Армии, еще не снявшему погон.

Мусиенко действовал прямо, рискованно, считая необходимым сразу предупредить новичка, с глазу на глаз, без свидетелей. В случае каких-то вопросов у него всегда был готов ответ: «Так это ж он мне говорил, а не я ему...»

Деверев теперь держал нос по ветру, готовый на все, чтобы его оценили абверовцы, которые уже заметили его рвение и направили в штрафной барак «за непослушание», как он должен был объяснять штрафникам. Ему поручили втереться в доверие, при необходимости даже поддержать побег, чтобы выяснить участников, которые остались за пределами штрафного барака.

Мусиенко в каждом жесте соседа чувствовал его слащавую навязчивость, безропотность, готовность сжаться в комок, лишь бы удержаться на нарах рядом с ним. Матрос полагал, что его грозные предупреждения парализуют соседа. Но от предателя требовали действий, и он плаксиво заговорил:

— Что ж, так и будем ждать тут, пока ноги протянем от баланды? Нам ведь терять нечего! Если не тут, так дома притянут к ответу. Я недавно с той стороны и знаю, как там относятся к плену. Единственный выход — бежать к партизанам, но они одному не поверят. Посчитают шпиком и тогда — прощай, Родина.

Мусиенко еле себя сдержал, чтобы не ударить соседа. Но все же сказал:

— Заткнись...

В это время послышались шаги в притихшем бараке. Размеренной походкой, прислушиваясь к каждому шороху, шел штубендист.

— Правда, есть и другой выход — ждать у моря погоды и конца войны, а потом влиться в ряды эмигрантов, — тихо продолжал Деверев.

Он явно переборщил. Теперь матрос понимал, почему около него назойливо отирается новичок. Про себя решил рассказать обо всем Ломакову и посоветоваться, как с ним поступить.

— Да-а, — угрожающе протянул Мусиенко, выслушав Деверева, — вот ты каков... Ну и башка же у тебя! Красиво поешь. Только на червяка у нас не клюет, сыты червями, а вот на хлеб попробуй...

Деверев больше не развивал тему, предложенную ему майором фон Мейснером, чувствуя по тяжелому дыханию Мусиенко, как матрос наливается ненавистью.

Ломаков только постучал пальцем по лбу Мусиенко, а потом по каменной глыбе в карьере, и тут же потребовал умело отступить, забрать назад все сказанное новичку в погонах.

— Кому нужна здесь твоя бравада? — спросил Ломаков. — Ты думаешь, его перепугал? Он тебе предлагает бежать, а ты в кусты.

— Убегу, — твердо сказал Мусиенко, — но сначала задушу этого иуду.

— Никуда ты без нас не убежишь, дурья твоя голова. Хлопцев своих готовь. Теперь надо торопиться.

Разговор происходил в карьере на следующий день под мокрым снегом, от которого все лохмотья на военнопленных промокли. С работы возвращались измотанные, голодные, продрогшие на холоде. Ожидал их стылый вонючий барак, жидкая баланда и вечерняя поверка, которую гитлеровцы проводили с особым рвением. Но на ней уже не выкрикивались номера Ломакова, Мусиенко, Кального, Швачко и других. Их не было в строю, как не было и Деверева. Когда шла поверка, их везли в тюрьму в Тарту.

И вот уже начались допросы и страшные пытки, чтобы заставить арестованных назвать всех участников подпольной организации, замышлявшей побег из лагеря. Больше всего доставалось Ломакову и Мусиенко, которых держали отдельно от остальных узников из штрафного барака. Деверева подсаживали то в одну, то в другую камеру, он сбивал с толку военнопленных своим пребыванием в тюрьме и разговорами о побеге. Находились и такие, которые верили ему, поскольку он тоже был доставлен вместе с ними, иногда на виду у всех пускал слезу, жалуясь на свою судьбу и проклиная оккупантов.

Под видом вызова на допросы Деверев встречался с фон Мейснером, покуривал сигареты из турецкого табака, докладывал ему о-том, что происходит в камерах, после того как расстреляли Ломакова и Мусиенко.

Однажды фон Мейснер принял его на редкость любезно. Он даже не поинтересовался камерными новостями. Дело было сделано. Майор давал ему понять, что удовлетворен его работой, и Деверев должен воспринимать расположение к нему как поощрение. Все это льстило Девереву, но и насторожило его. Обычно вслед за таким поощрением следовало новое задание.

— Вы желаете работать на пользу Великой Германии, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал фон Мейснер.

Фельдфебель, безукоризненно владевший русским языком, ранее работавший с обер-лейтенантом, перевел эти слова.

— Да, — сразу же ответил Деверев. — Я уже писал и просил предоставить мне такую возможность.

Фон Мейснер ни словом не обмолвился о его освобождении, а сообщил лишь о том, что ему здесь предстоит выполнить во имя Великой Германии новое важное задание. После этого долго, через переводчика, копался в биографии агента, выискивая в ней моменты, которые бы послужили основой для сближения с одним из узников в камере. Не раз фон Мейснер уточнял, где, когда, в каких городах России бывал Деверев.