(не) беги от меня, малышка

Ледяной водой чуть опрыскиваю лицо и прохожусь ладонью по шее. Смотрю на себя в зеркало.

Странное ощущение потерянности. Наверно, из-за того, что я давно не была дома. Эта командировка – дикий стресс для меня. Столько впечатлений каждый день! Один Пётр Григорьевич, который вышел на охоту, чего стоит!

Я устала бороться, устала бегать и сопротивляться. Соскучилась по сыну и подруге.

Домой хочу.

Вроде получилось прийти в себя. Поправляю юбку, делаю холодный независимый вид… И на выходе из туалета сразу натыкаюсь на Петра Григорьевича.

Я настолько не ожидаю его увидеть именно сейчас, что буквально столбенею.

Слетает с лица вся наигранная строгость.

Петр Григорьевич после поцелуя в машине явно не в себе. Или, наоборот, очень даже в себе.

Взгляд бешеный, напористый. Злой.

Воспользовавшись моментом моей беспомощности, босс хватает за руку и тянет за собой, но не в сторону актового зала, а куда-то к чёрной лестнице, где не горят фонари, а свет попадает сверху из маленького окошка.

Ошалело переставляю ноги, неустойчиво покачиваясь на высоких каблуках, спотыкаюсь, дергаю руку на себя. Но бессмысленно. Он даже не замечает сопротивления, зверюга!

Чувствую спиной твёрдую холодную стену. Упираюсь ладонями в грудь, по ощущениям, такую же твердокаменную.

– Мы не договорили, Лада Леонидовна… - хрипит босс, наклоняясь ко мне и буквально гипнотизируя бешеным взглядом.

– Нам не о чем… Ахх…

Он меня опять целует. Применяет запрещенный прием, вводит тяжелую артиллерию. И оглушает. Еще хуже, чем до этого, в машине.

Я не могу сопротивляться больше. Даже не физически, эмоционально не могу. Это все так больно-сладко, так мучительно, что дрожь пробивает. Его губы буквально жалят огненными поцелуями, переходят на шею. Ладони давно уже под юбкой, и я запрокидываю голову, вжимаясь в него.

Капитулируя. Босс ловит этот момент и начинает напирать еще сильнее, дышит тяжело и возбуждённо.

– Хороший разговор, конструктивный, - шепчет он, добираясь до нижнего белья. И принимая ключи от города. – И чего было выделываться, м?

А мне от этих слов, звучащих так самодовольно, так победно, неожиданно становится плохо.

И до этого-то было плохо, а сейчас совсем ужасно.

Я понимаю, что лечу в пропасть, что невозможно уже остановить эту машину… И что я пропала. Совсем пропала.

Машинально держусь за широкие, обтянутые дорогущим пиджаком плечи, позволяю задрать на себе юбку окончательно, тискать себя, от жестких пальцев в промежности прошибает морозом по коже.

И слезы льются.

Я плачу и не могу остановить это. Я вообще ничего не могу, оказывается.

Я - глупая, безвольная кукла, которая позволяет себя вот так, беспардонно и грубо зажимать в рабочем кабинете, в машине, на лестничной клетке… Это так больно, Господи…

Петр, увлеченный своими победными действиями, даже не замечает моих слез.

Шепчет что-то, я не слышу. Только триггерное «малышка» каждый раз заставляет вздрагивать.

Сильные руки подхватывают меня под ягодицы, поднимают выше, и неожиданно мы оказываемся лицом к лицу.

Петр тянется опять к губам, а затем замирает. Хмурится, аккуратно ставит меня на место, проводит пальцами по щеке.

Растирает влагу.

– Не понял сейчас, Лада Леонидовна. Только не говорите мне, что вам не нравится.

– Нет…

Сложно говорить, когда горло перехватывает от боли.

– Что «нет»? Не нравится? Не говорить? Нравится?

– Я уже все сказала. Мне нечего добавить. Вы… Пользуетесь тем, что сильней, вот и все.

– Да что за блядь! – неожиданно орет он, не заботясь о том, что нас могут услышать, бьет раскрытой ладонью в стену у моего лица.

Он настолько взбешен, такой резкий переход от страсти к ярости, что сердце екает. Не от страха, кстати.

Не думала даже, что настолько похотлива, чтоб даже бешенство его не сбивало градус накала.

– Я не понимаю! Я нихера не понимаю! Тебе же все нравится! Какого хера ты так себя ведешь? Я не насильник, слышишь? Я вижу, что тебе нравится, я сразу это увидел! Лада!

Он неожиданно меняет тон, опять наклоняется, мурчит практически:

– Ладаааа… Ну тебе же нравится… Ну в чем дело? Мы – взрослые люди… Чего ты хочешь? Что мне сделать, Лада? М?

А я еще сильнее плачу.

Потому что он ничего не сможет сделать. Он не сможет вернуть мне моего ангела-хранителя, моего пожарного, моего Петра Алексеева. Его не было потому что. Глупая девочка, наивная дурочка придумала его себе. Просто придумала.

И он не виноват в этом. Никто не виноват. Кроме нее самой.

Я все это чувствую, но объяснить, хоть слово выдавить…

Не могу. Просто не могу.

– Пустите меня, пожалуйста. Позвольте мне уйти.

Знаю, это звучит униженно, но у меня нет сил на большее. Он настолько морально измотал меня, настолько душу вынул своими притязаниями, своим непониманием, что я готова просить.

Правда, готова.

Ведь, если он сейчас не услышит меня и продолжит…

– Я не держу вас больше, Лада Леонидовна, - неожиданно отвечает он, глухо и спокойно.

И убирает руку.

В этот же момент звонит телефон, Петр, мельком глянув на экран, берет трубку:

– Да, Эва, слушаю.

Я трачу пару секунд, чтоб опустить юбку и застегнуть расстегнутую рубашку.

Выхожу, не оглядываясь, ощущая на себе пристальный жесткий взгляд.

И, удаляясь, слышу:

– Эва, я понимаю, обещаю быть. Конечно…

Мне не важно, кто такая Эва.

Не важно.

Баба "с ебанцой".

Разговариваю с Эвой, отслеживаю движение бедер уходящей от меня женщины. Убегающей, мать ее.

Ну что, доигрался, Алексеев, теперь бабы от тебя бегают. Никогда такого не было, и вот…

Хотя, здесь, все же, дело не во мне.

Для осознания этого простого факта мне потребовалось как-то чересчур много времени.

Ну, хорошо, что хоть так.

Никогда не любил баб с ебанцой. Серьёзно.

Уж лучше вообще без женщины, чем вот такое.

У Лады Леонидовны ебанца проявилась не сразу. Вернее, сразу, но воспринял я ее по-другому. Потому что яйца мозг придавили.