Не хочу в рюкзак

«Интересно, что думают о нас люди, которым мы смело отдаем приказания и распоряжения? Что думают те, кто наши безумные проекты обращает в осязаемое, в предмет, в нашу славу или позор? Что?!»

Славка не мог отвести глаз от своих промокших, обледенелых ботинок, засел за столом, как в засаде, намереваясь принимать удар за ударом.

И не ошибся. Начальник производственно-технического отдела, отряхиваясь от липкого снега, вошел в прорабскую и сказал:

— Что за маскарад? Через три дня госкомиссия. Объясните, товарищ мастер!

— Н-не знаю, — ответил Славка.

— Кто же, позвольте вас спросить, должен знать?

— Я.

— Тогда отвечайте!

— В самом деле, не знаю... Считал, было правильно... — Славка протянул ему свои расчеты.

Начальник швырнул их в сторону и сказал устало, но еще терпеливо:

— Мне нужен проект! Документ, который для вас закон. Он, если хотите, ваш судья, бог и за-щи-та! А это безобразие, — он кивнул на дом, заглядывавший своим грязным боком в косо прорубленное окно, — есть в проекте?

— Нет, — твердо ответил Славка, так как хорошо знал, что его эксперимента, ставшего за одну ночь «безобразием», в проекте нет.

Начальник почти равнодушно, как о решенном, сказал:

— Я отстраняю вас от работы. Но предупреждаю: на этом дело не кончится... До свидания.

Через несколько минут Славка услышал, как он отдал распоряжение кому-то обдирать стены вместе со штукатуркой, и поник головой.

В дверь осторожно, как в палату к тяжелобольному, постучали.

Славка не поднял головы: сегодня он мог реагировать только на окрики, ругань, стук по столу кулаком.

— Можно? — спросил женский голос. Славка поднял голову. Перед ним стояла Зоя.

«И эта здесь! — тоскливо подумал Славка. — Сейчас начнется: «Где разрешение лаборатории? Кто будет отвечать за убытки?..» Но Зоя ничего этого не сказала.

— Я подумала... — суховато сообщила она. — Может, на клею надо было...

Славка ошалело посмотрел на нее. Неужели это говорит она, та, которая, бывало, из-за всякой мелочи поднимала скандал?!

Зоя, поймав его удивленно-благодарный взгляд, посуровела еще больше.

— А вообще-то рак-отшельник ты! Все один да один... Это ж дело нужное, можно сказать, государственное... — И, не удержавшись, Зоя добавила: — Кто теперь будет отвечать за убытки?

Когда все разошлись, Славка выбрался из своей засады, ушел с объекта.

По дороге он попытался хладнокровно подсчитать синяки:

Увольнение с работы — раз.

Засмеют ребята — два.

Клюев — три.

Глаза Минеева — четыре.

Самый же ощутимый синяк, самый большой — провал эксперимента! Рухнула мечта о единственном, о первом в городе доме горячего цвета с ослепительно-голубыми рустами! Эта рана долго не заживет.

Под ногами лежал снег, белый, ко всему безразличный. Снег-то лежал, сугробы до крыш наметет сибирская зима... А горячего дома не будет!

Славка ускорил шаги и, чувствуя, как болит все тело, заметался по городу. Куда деться? Где найти лекарство для своих ран?! Лекарство, которое бы подействовало сейчас, немедленно?

И только тогда, когда его несколько раз дружески пихнули в плечи и прокричали что-то шутливое прямо в ухо, он понял, что автоматически, помимо сознания, пришел все в то же общежитие. Что стоит в дверях и мешает всем. А народу, бежавшего на лекции и с лекций, было в это время видимо-невидимо.

XXI

Лида пробралась в больницу, где лежал Гришка, нелегальным путем: с черного хода, надев больничный халат.

Когда же ее обнаружили, не хватило сил прогнать — таким неистребимым упорством сверкали серые, в светлых ресницах глаза. Кроме того, Лиду здесь знали — в этой больнице она лечилась.

Гришка был в бессознательном состоянии. Ему только что ввели физиологический раствор, и он как будто уснул. Лицо у него стало синеватым, небритые щеки и подбородок казались присыпанными серой землей.

Лида села на табуретку и принялась ждать.

Чего ожидала она? Того ли, что он очнется, откроет глаза, узнает ее?.. Или того момента, когда к неподвижному лицу начнет возвращаться краска?

Часовая стрелка сделала круг, потом второй... Лиде вдруг стало страшно. А что, если это ожидание превратится в бесконечность?

Она бесшумно подошла к кровати, опустилась на колени, приблизилась лицом к Гришкиному лицу, почти: коснулась его...

И неожиданно для себя поцеловала его в сомкнутые горячие губы.

Лицо Гришки вздрогнуло, но глаз он не открыл.

В Лидином сердце что-то прорвалось. Она принялась судорожно гладить его по лицу, по волосам, по плечам.

— Ты мой! — шептала она горько. — Мой Гришка!

Под одеялом чувствовалась тонкая, гибкая фигура парня, с необычайно широкими, как крылья, плечами.

Скрипнула дверь. Лида отдернула руку, поднялась с колен.

На пороге стояла худая женщина в косо наброшенном на плечи белом халате. Она была еще не седая, но печать непроходящей усталости делала ее старой. Лицом она сильно походила на Гришку, лежавшего в беспамятстве: такие же впалые глаза, такие же руки, знакомые с любой работой.

«Это мать», — поняла Лида. И отступила.

Женщина склонилась над сыном. И вдруг вся ее усталость исчезла. В один миг она узнала, что сейчас необходимо ее сыну. У Гришки горели губы. Мать взяла полотенце, смочила водой из графина, приложила краешек к его губам.

Гришка задышал спокойнее. Тогда мать подсунула сухонькую руку под его голову, положила удобнее. Расправила на подушке складки.

Лида оцепенела. Никогда прежде простые движения, простые мысли, читавшиеся в этих движениях, не действовали на нее так потрясающе. Она смотрела на полотенце, на графин с водой.

Ну, почему?! Почему она, Лида, не смогла сделать того, что смогла эта женщина?

Почему она бросилась целовать жадными губами — и не почувствовала, как он томится в своем беспамятстве, как у него горят-полыхают губы?! Почему?..

Стыд и боль обожгли сердце. Лида поняла, что даже в самой своей большой любви она думала прежде всего о себе! Только о себе самой. О своем сердце, обреченном на одиночество... О своих губах, не знавших Гришкиных поцелуев...

Мать поступила иначе. Она спросила: «Что сделать для тебя, сынок?!» И сама увидела — что.