Не к ночи будь помянута

Раствор закончился, и я осторожно вынул иглу и прижал вену ваткой. Она посмотрела на меня.

– Я создаю тебе массу хлопот.

– Ветеринары тоже дают клятву Гиппократа, если хотят, конечно. Человек ведь – животное. Так что я исполняю свой священный долг. Давай введу В-двенадцать.

Я продезинфицировал руки и смазал спиртом кожу на её плече. Почему-то в первый раз было легче. Теперь я чувствовал себя уже не так уверенно. Инъекция довольно болезненная, по крайней мере, мои обычные пациенты после неё реагировали бурно и громко меня проклинали.

– Давай сделаю сама. – Сказала Ада.

Зря сказала. Прямо вызов.

– Всё нормально.

Захватив кожу двумя пальцами, я ввёл иглу на две трети. Ада даже не поморщилась. Вынув иглу, я прижал ватку.

– Моцарт, – пробормотала Ада.

Лёгкая струящаяся мелодия, минорная и светлая, медленно поплыла, будя воспоминания, – те моменты, которые были задвинуты далеко за ненадобностью, а теперь вдруг оказались важными, и с радостью вынырнули из небытия.

Жаркий день. Жужжание пчёл над пёстрым лугом. Вершина холма, на который мы только что, потея, взобрались. «Марина, Гера, посмотрите, какая красотища! Я ведь говорил!». Огромное выгоревшее от солнца небо. Осторожно смотрю вниз. Страшно. В животе холодеет, и я висну на отцовой руке. Запах подсохшей травы. Бутерброды с сыром. Тёплая вода из бутылки.

«Давай напугаем маму!». Мы втискиваемся под кровать перед самым её приходом – я легко, отец с трудом. Пахнет пылью и хочется засмеяться. Ничего не подозревающая жертва открывает дверь, входит, напевая, и начинает переодеваться. Перед моим носом свешивается серый край юбки. Я, давясь от смеха, зажимаю рот рукой, и тут же чувствую толчок в бок. Это сигнал. Зловещий волчий вой. Кровать чуть не ломается, когда мама вскакивает на неё с ногами. «А-а-а! Дураки!»

– Тебе повезло.

Ада всё так же пристально смотрела на меня, пока я прибирал на столике иголки и поломанные ампулы.

– А тебе?

Ну вот, всё-таки спросил. Она чуть улыбнулась.

– Мои родители умерли. Очень давно. Я была маленькой. Но я их помню. Это самое лучшее из того, что стоит вспоминать.

– Это, наверное, ужасно. Мне, правда, жаль. С кем же ты жила?

– Одна.

– Совсем одна?

– Да. Но это было уже потом.

Она снова замолчала, слушая музыку с полузакрытыми глазами.

И тут у меня родилась идея. Я быстро свернул Гугл и открыл папку на рабочем столе. Когда отца не стало, на меня, тогда ещё подростка, время от времени накатывала дикая тоска. Хотелось что-то делать, хоть на миг вернуть видимость его присутствия. И я скачал его любимую музыку и слушал, слушал, слушал, надрывая душу себе и матери. А потом перестал, и больше не касался этой папки. Ранний «Скорпионс», лучшее из «Битлз», Цой, Шевчук, и тут же Марк Бернес, и гитара Гойи, русские народные, шотландские баллады, и много чего ещё – безо всякой системы. Но была одна особенная детская песенка. Он мне пел её на ночь. Только её, другие он просто не умел. Поэтому и здесь она была в мужском исполнении.

Внимательно следя за лицом Ады, я включил трек.

Музыка зазвучала. Ада застыла, широко раскрыв глаза. Одна бровь поднялась выше.

Все уснули до рассвета,

Лишь зеленая карета

Мчится, мчится в вышине,

В серебристой тишине.

Лицо исказилось, как будто ей стало больно. Она напряглась и вся повернулась к источнику звука.

Шесть коней разгоряченных

В шляпах алых и зеленых

Над землей несутся вскачь,

На запятках черный грач.

– Сейчас же выключи, – сказала Ада.

Это был приказ. Я среагировал не сразу, так потрясло меня её поведение. Это ведь всего лишь песня. Да, смысловая для меня. Ну и что?

Не угнаться за каретой,

Ведь весна в карете этой…

Повисла тишина. Ада закрыла лицо руками и отвернулась к стене. Мне снова стало неловко, как будто я нечаянно подсмотрел запретное.

Ада развернулась. Она не плакала. Лицо было злым. Глядя на меня прищуренными глазами, она начала говорить скороговоркой.

– Герман, спасибо тебе большое за всё. Я… не смогу теперь, правда… но потом я обязательно отблагодарю тебя, вот увидишь, я покрою все расходы. У меня был очень непростой день. Так много случилось, что в голове не укладывается. Давай так – я буду тебя спрашивать, а ты отвечай. Ладно? Это очень важно!

Я воспользовался тем, что у неё закончился воздух.

– Чё-то я сейчас не понял, кто тут командир. Обалдеть просто! Представь себе, мне тоже хочется кое о чём спросить. Но я, как видишь, веду себя деликатно. Деньги твои мне не нужны. Просто отдыхай, хорошо выспись. Завтра будет день.

– Я завтра уйду! Просто так получилось, но я уйду, правда…

– И тебя найдут под забором в твоём чудесном пальто, погибшую от истощения. Не надо глупостей. Завтра тебе будет хуже.

– Мне нельзя здесь оставаться! Я не могу тут!

– Ну, придётся потерпеть. Или скорая помощь, как вариант.

– Послушай меня! – крикнула она так, что аж закашлялась.

– Нет, это ты послушай! – почти заорал я. – Ты пришла сама. Никто тебя не звал, но ты пришла к нам. Я помогаю, чем могу. У меня такие гости тоже не каждый день бывают! Ты что думаешь – ты такой из себя подарок, а я именинник? Я ж тебе, дуре, добра желаю. И в ответ всего лишь требую не перечить мне. Просто не мешай, поняла! Повторяю, я не лезу к тебе с расспросами, не спрашиваю документы, не звоню в полицию! Лежи уже и помалкивай.

Она прямо глазами засверкала от такого отпора. А как ты хотела? Ты бы попробовала у овчарки удалить чирей без наркоза. Или уверить блондинистую хозяйку гламурненького пёсика в необходимости удаления у него части больного ушка. В нашем деле важна твёрдость. Потом ещё спасибо скажешь.

– Хорошо! Хорошо. Что ты собираешься со мной делать дальше? Всё равно твоя мать выкинет меня.

– Будет день – будут и песни, – спокойнее сказал я. – Тебе, наверное, в туалет хочется, жидкости влилось много. Давай провожу.

– Сама.

Ну, давай-давай, барабанная дробь. Она завернулась в простыню, лихо встала и, задрав нос, пошла из комнаты. Уже на пороге её повело, и если бы я не подхватил, она бы и этот косяк отметила своим черепом. Я дотащил её до нужного помещения и велел на всякий случай не запираться.

Начала болеть голова. Я глянул на часы. Три часа, четвёртый. На завтра все планы накрылись. Я почувствовал злобное раздражение, но не из-за того, что понедельник потерян, а потому что я повёл себя как кретин. Взял и разоткровенничался, как бабуська в плацкартном вагоне, поддался на расспросы человека, о котором вообще ничего не знаю .