Не любо - не слушай

Светлый июнь – он и в Москве июнь. Снова у Пети не получается горе. Приехал после зимовки не в коммуналку, а к Анхен: Мариша в пионерлагере, ей одиннадцать лет. Пете с Анхен такая судьба: обманывать тех, кто сидит. К дьяволу только сунься на хутор – живо к рукам приберет. Век-волкодав кидается на слабые плечи Фаины - ее красота в лагерях хуже любой вины. Что возвратится к Пете вместо холеной Фейгеле? вообще - возвратится ли – трудно вообразить. Das ist ein L"offel… das ist eine Gabel… аккуратные локоны… клетчатый бант в кудрях. И Анхен, полуголодная, склонилась над головой..

Июньской ночью в Недоспасове лучше, чем на московских бульварах. Алеша идет через лес спокойно: его провожает Разбой, как некогда Мишку. Где Мишка, мой друг закадычный? где сопливая Танька? если живы – ему двадцать два, ей шестнадцать… уже не такая сопливая. Остальные Авдотьины детки все померли - а не зови в кумовья черта! Таньку уже крестил мой дед – хутора с усадьбою жили дружно. Танька зато и выжила. Хотя вот Мишка Авдеев крестник… мой ровесник… чертенок разбойный! Пока вспоминал лицо товарища – тринадцатилетнего не сумел, а восьмилетнего вспомнил – к Разбою пристала волчица, бежит бок о бок на полголовы позади. Должно быть, с нею Разбой прижил шестерых Авдеевых телохранителей. Их так боялись коровы на бывшем Охотином хуторе! Сейчас там доярка, похожая на Мишкину мать. Лет тридцати пяти – как Авдотья была перед смертью, когда выселяли. Кажется, тоже Авдотьей зовут. Приручила всех шестерых полукровок – стадо теперь стерегут. Ну, ведьма! коровы у ней от волков не шарахаются, доятся – хоть залейся… ведьма выдоит и пенек. Вот пришли на Авдееву пустошь. Разбой обнюхал горелую печь, торчащую средь поляны. А где волчица? баба сидит спиною к Алеше на перевернутом чугунке. Знакомый затылок, знакомая стать… Мишкину мать как не узнать? частенько голодного барчука кормила эта рука. Обернулась… уже и редеет тьма. Так вот у Авдея какая кума. Несмертельная, нестареющая… пропадала, потом появилась. Не удивились – глаза отвела. Прячется, шепчет, знает травы. Бабы к ней ходят лечиться – стыдятся фельдшера. Уж он собирал их в клубе. Агитировал: бабы! не лечитесь у бабки. Впрочем, какая бабка… бабенка. А где она? Нету, пропала! оборотень. Разбой сидит и скулит без своей волчицы. Авдея Алеша не повидал – а нужен. Ладно, он сам придет. Мы с ним как белый день и ночь – так мир раскололся напрочь.

Извините за такое высказыванье, товарищи – Бог пронес… не посадили. Два года ходил с чистым бельем в портфеле. Теперь одел… старое совсем сопрело. А что с председателей сняли, я не в обиде…городского поставили, грамотного. Разве я трясся – я работал… у меня отец крестьянин. Учусь заочно в орловском агротехникуме… давно уже… поздновато, конечно. Диплома пока не получил, но, Бог даст (простите, товарищи), получу. Справку дали: Василий Ввласьич Запоев сдал за два курса. Недоделанный недоспасовский агроном… сельская интеллигенция. Занимаю теперь одну из трех остатних господских комнат… про господ лучше не поминать, чтоб, упаси Бог (поперхнулся), не узнали кому не нужно. Вот доктор Теплов дьячковский сын, а в Бога не верит… это ему в плюс. Они с учительницей Тепловой занимают вторую комнатку. Хошь тут живи, хошь в Орле… нам без доктора нельзя. Вон Андрон спьяну сунул руку в английскую косилку, что от бар отсталась. Резали, как, прости Господи (закашлялся), на войне. Третья комнатушка – фельдшера Алексея Недоспасова… вы его знаете, товарищи, как облупленного. Смирный человек… вроде юродивого Христа ради… это я так, к слову пришлось. Трудовая интеллигенция. Землемер тоже, Петр Недоспасов. Подумаешь, фамилия… бывает, по названью деревни пишутся. Был у нас, разделил поля под травопольный севооборот… это, товарищи, первое дело. Само из-под земли лезет только на охотинском хуторе… чего и не сажали. Заговорённое место, и баба там Авдотья… она знает… то есть только так говорится… темное суеверье. Баба она и есть баба… для меня что бревно (потупился). Учительница наша бывшая приезжала, Анна Иванна Ильина… на певицу теперь учится. Очень нужное дело культура, товарищи. Наши сельские выдвиженцы. Будет арии петь – нам только в плюс… мы взрастили, воспитали. И дочку ее в люди выведем. Легко ли, Господи (замялся), самой учиться и девчонку учить… знаю по себе, как трудно. Приезжала к нам на Рождество (после Нового года, правильнее сказать).Пела в клубе: «Между небом и землей». Учительница Теплова на пианино подыгрывала. Певица ребятишек в хор отбирала. Пой, говорит, как я: во поле береза стояла. Про наше колхозное поле – как раз в точку. А вот между небом и землей – нехорошо. Меня, товарищи, из партии пока никто не исключал. Я вам вот что скажу, товарищи мои сельские интеллигенты: стойте обеими ногами на земле. И почаще приезжайте в родной колхоз «Маяк». Уж мы потеснимся… я в фельдшерском пункте на родильной кушетке переночую… комнату маме с дочкой уступлю. (Простое лицо его на продолжении последней фразы хорошеет, голос теплеет, потом вовсе пресекается.) Всё, товарищи.

Зима- лето, зима-лето. Двенадцать месяцев зима, а остальное лето. Два года из десяти. Что без права переписки – в приговоре не было. Десять лет без права переписки - это не то и не про то. Однако письма от Фаины и к Фаине передавать не велено. Канула, как ключ на дно. Ее на ранней стадии отделили от стада. Ни конвоирам, ни лютым бабам уголовницам не видать как своих ушей. Ею поклонились высокому начальству, после определили в передвижной гулаговский театр играть передовых доярок, выпустив на грудь даже не завшивленные косы. И чтоб безо всяких поцелуев на сцене. Ferboten. Вплоть до особого распоряжения - а оно не поступало. С героем-любовником Фимой Нудельманом украдкой целовались за кулисами.

Авдей живет в невидимых хоромах. Скрипит крыльцо, когда он к нам выходит – ко мне, а иногда и к Пете с Анхен. Ступив на землю (ли ударившись об землю), вочеловечится, а иногда и волком является. К Авдотье ходит в гости: миловаться, да заодно проведать полукровок, пасущих стадо. Говорит нам с Петей: «Пождите… скоро мы войну затеем… не надолго. За ней придет другая… большая, страшная… такая уж как надо». – «Кому, Авдеюшко?» Молчит… должно быть, черту… кому ж еще. И Анхен грустно гладит сначала Петин жгуче-черный ежик, потом мою нефельдшерскую стрижку. Алешенька, скажи, кого ты любишь? Я, тетя Анечка? да всех. Она смеется. Никто так не смеется… лишь она… и умиленный рыжий пес ей лижет руку.

Кого Алеша любит? Машу, Федосьину дочь, которую вытащил с того света, как некогда доктор Теплов тетю Анечку. Было Маше семнадцать, она уж побывала в руках у «бабки» Авдотьи, что бабкой николи не будет. Пришла Маша в фельдшерский пункт на своих ногах, моя кровью крыльцо. Три дни Федосья ее не хватилась – не то привыкла, не то пила. Маша билась головой о кушетку: «Колодец высох… дай голову покрыть… за дверью стоит». Лекарства как об стенку горох. Дважды переливал свою кровь, в глазах темнело. Уговаривал не слышащую: «Не впущу… поперек лягу… под венец поведу… ветру венути не дам». Продержался до Авдея целые сутки. Авдей кровь остановил, сбил жар. Подоспел Павел Игнатьич с новым лекарством, но Машина молодость уж собрала войска и повела в атаку. Смерть отступала на глазах – Алеша крестился на рукомойник. Когда через полгода пошел свататься, выполняя обещанье, данное один на один находящемуся без сознанья человеку, Маша закрылась подолом и лица не казала. Мать буркнула: «Подите, Алексей Федорыч… стыдно ей». Так было и во второй раз, и в третий. В четвертый он идти не посмел. Если встречались на деревенской улице, Маша его видела не подымая глаз и сворачивала в проулок.

Встречаем в Недоспасове сороковой год: мы с Петей, Мариша-подросток, доктор Теплов и Шурочка, Алеша, супруги Самсоновы, Ирина Середина в трауре, десятилетний Сережа. А сам Середин погиб на отчаянно обороняемой финнами финской границе. Запоев ушел в запой - ничто не предвещало, кроме фамилии. Наивный, он только теперь догадался о наших с Петею отношениях. К тому же не знал, что меня только выдают за родную сестру Александры, и, следовательно, родство немного (не намного) дальше. Когда пытались открыть ему тайну расстрела моих родителей, глаза его были бессмысленны - он ничего не понял. Звали Авдеюшку на предмет заговора, сегодня должен придти его «отчитать». Жалкий, грязный, Василий Власьич Запоев, вечная наша защита, лежит за тонкой стеной. Я пою «Лесного царя», и мне что-то не по себе.

Горе поди к Егорью – те Егорий поборе. Горе поди за море – там вино не шатае. Авдей переливает воду из ведра в ведро, наговаривая на текущую струю. Алеша ассистирует: смачивает бинт в ведре «с наговором», переворачивает бесчувственное тело Василья Власьича и наносит влажный крест на лоб его. Тете Анечке велено стоять лицом к стенке: от нее отвораживают, пусть отворачивается. Смиренно всё терпит: Авдей плюет ей в подол, отрезает порядочный клок волос – выбрасывает на вьюжный ветер. Горе неразделенной любви летит к оврагам и воет там волком на ущербную луну. Вышли втроем, оставив спящего – Сережа сидит под дверью, бормочет: горе поди к Егорью. Алеша будущего давно не видел, что-то оно становится больно смутным, но тут разглядел: этот мальчик держит в руках «Цветник духовный». Преемник растет.

Петру Федорычу к Фаине из Салехарда близко, однако сердце сердцу вести не подает Фаина давно любит Фиму, Петр Федорыч пока Анхен, Запоев теперь – только водку да полевой простор. Ирина Середина вышла замуж, и что-то у ней не ладится: Сережа живет в Недоспасове неведомо у кого. На Сереже заметно фирменное недоспасовское клеймо: след молодости его матери, прошедшей в этих стенах. Из Риги бежали на запад Елена Круминь с супругом, а муж Людмилы Янис зачем-то бежал один. Людмилу Янис с Кристиной заслали в Курганскую область. Петр Федорович седеет, а Фаина сидит. И вот уж май сорок первого – лучше не видеть будущего, оно подступит вплотную, успеете разглядеть. Опять зацвели поляны, побеги выгнали елки, и смирно ластятся волки к Авдееву сапогу. Алеша обнял Сережу за плечи – идут на хутора. Сережа вдруг изрекает: война будет через месяц. Еще один ясновидец… их тут хоть пруд пруди.

Сдавать странички (зачет по немецкому) значит столько-то знаков текста перевести из газеты, издаваемой на немецком здесь, в Москве. Осуществить перевод с перевода. Анхен красивей студенток, хоть ей уже тридцать шесть. Вечернюю консерваторию закончить она не успеет: чего-то не досдала, чего-то недостает. В начале войны докопаются до фамилии Эрлих - сослать в Сибирь не сошлют, но из вуза турнут.

Стенографисткой-машинисткой на прежнее место не взяли, уехали в эвакуацию без нее. С горя устроилась нянечкой в близлежащую школу – школу тут же закрыли: налеты стали сильней. Петр Федорович на фронте – офицер, но не муж… стало быть, за него аттестат никак не получишь. В Орле давно уже немцы, о наших ни слуху ни духу, и никому на свете дела до Анхен нет. Оклад продала с иконы, которой благословили названые родители на несчастливый брак. Сидят в темноте с Маришей, немного отдернули штору: прожектора нащупали в небе фрица… ведут. На батареях отопленья пестрые шкурки кошек, а батареи не топятся – надо таскать дрова. Заработала грыжу, попала на операцию. Оставили санитаркой: врачам ее стало жаль. Мариша худая и черствая… какие там киски-бантики. Ходит к матери в госпиталь – не за так, за обед. Читает ослепшим письма сухим подростковым голосом. Кормит безруких с ложки без улыбки в лице.

В конце сентября рыли окопы в мягкой орловской земле – Александра Иванна Теплова со старшими учениками, включая Сережу Середина. Бухало, ухало, полыхало и через несколько дней прокатилось поверх неглубоких окопов в стороне от деревни. Александра Иванна отпустила ребят и ставни в школе закрыла. Сказала: делайте вид, что по-немецки не знаете. И про меня молчите… я понимаю всё. Павел Игнатьич последнее время работал сутками в госпитале. В недоспасовском фельдшерском пункте появлялся по понедельникам – Алеша давно на фронте. Запоев ушел в ополченье: лучше убитым, чем полоненным, хоть бы и женщиной. А что же Авдеево волхованье? это как от запоя: на время. Ушел на фронт несвободным – жизнь была не мила. Закрылись на засов вдвоем: Шурочка и Сережа – Самсоновы не пришли… Авдея вот тоже нет.