Не любо - не слушай

Авдей при деле: в полевом госпитале медбратом без документов при Алексее Федорыче под его личный ответ. Петр Федорович по штабам, картограф-геодезист с дипломом: обзор с любого холма сумеет изобразить, грамотно пишет сводки и донесенья печатает. Алеша хирург без диплома, от Бога. Уж коли Бог не помог – тогда Авдей, ничего не поделаешь. Просто так вытащить пулю в несложных случаях доверяют Алеше – хирургам времени нет поесть. Очень способный фельдшер, доучится после войны. Мишка Охотин попал к Алеше в палатку с начинающейся гангреной. Уже бы и отняли ногу, но было три операции понеотложней – хирург свалился и Мишке назначил на утро. За ночь Авдей шаманским способом крестника у гангрены отбил. Не мог порадеть о душе – так хотя бы о животе. Утром хирург сказал коротко: ампутация отменяется – и подал рапорт (давно собирался) о представленье к награде фельдшера Недоспасова. Авдею Арефьичу Енговатову выдали пару белья. Мишка на фронт из ссылки ушел, у него под Архангельском жена и двое детей. Таньке сейчас девятнадцать – гуляет, пес ее ешь, а то б я тебе сосватал. Отец давно уж не жив … он бы ей показал (про мать Алексей промолчал)…да ладно, найдем другую… такому-то молодцу. Молодцу - значит молодцу… Алексей себя в зеркале не разглядывал, даже во время бритья. Изменился, в какую сторону – не поймешь. Война, брат, изменит, еще и не так.

Февраль, юго-западный ветер летит от теплых морей. Авдотья везет салазки по осевшему снегу: тащит еду в усадьбу, без нее пропадут. Устала – обернулась волчицей, тянет как ездовая собака по насту нелегкую кладь. Глядишь, сыновья припряглись, побежали с матерью рядом. Перед усадьбой их прогнала, встала во весь стройный рост – Настасья Микулична, да и только. У ней большая опека: в невидимом доме Авдея наших раненых двое, в усадьбе Тепловы с Сережей, а супруги Самсоновы удрапали от греха. Бывший охотинский хутор снова теперь стал хутором – немцы смазливой Авдотье оставили пару коров. В госпитале лежат немцы, Павел Игнатьич прячется – никто пока, слава Богу, на него не донес. Фельдшерский пункт и школа на деревне закрыты, лечат и учат в усадьбе, да и то потайком. Сережа ходит за ранеными на Авдеевом хуторе – знает неплохо травы и много чего еще. Сказал: Алеша с Авдеем спасли Авдотьина сына… не волка, а настоящего - придет на обеих ногах.

Мишку отправили обратно в часть, признав годным: зажило, как на собаке. В Авдеевом невидимом доме двое солдат поначалу ковыляли на костылях – Сережа ночью принес, у него ключи от Алешина фельдшерского пункта. Через месяц отнес назад за ненадобностью. Олег Белоглазов прихрамывает, а младший, Женька Клушин, уж пляшет, сотрясая вполне осязаемый пятками пол. Двигаются наугад. Полное впечатленье, что ходят по воздуху над цветущей поляной. Снаружи их не видно даже Авдотье. Внутри дома Авдотья видит всё, Сережа – то, что Авдотья позволит. Сейчас видит своих подопечных: те сидят на явственно скрипящей скамье, пьют молоко от Авдотьиных вечно взбрыкивающих коров, говорят за жизнь - куда податься? как выбираться отсюда? Не миновать поклониться Авдотье: если кто выведет за линию фронта, так это она, черт-баба. Давно не показывалась, ровно ей ни к чему. Только пес ее рыжий тут крутится.

Танька задрала подол, ходит тряпкой по временному настилу, улыбаясь Алеше счастливой улыбкой. Приехала – Мишку уже выписывали. Глянула на Алешу, какой он вырос хороший, и бух в ноги главврачу: возьмите меня санитаркой. Ну да! гулять ты сюда приехала? тебя вон брат родной ославил. Ладно, хрен с тобою… проверим: коли ты худо-бедно здорова, поступишь в гнойную перевязочную… неповадно будет гулять.

Худая как дикий гусь, плоские щеки в веснушках. Похожа скорей на архангельскую, а сама из Орла. В восемь лет увозили – испуганную, зареванную, от горшка два вершка, не на что посмотреть. Сказала горячим шепотом: вернемся вдвоем в Недоспасово… нас с тобой не убьют… ведьма, ведьмина дочь! Стреляют довольно далёко, полог палатки топорщится от полночного ветра – ах, хорошо… хорошо.

Не говорите, пожалуйста: у колдовской нежити всё не как у людей. Право же, много сходства: Авдей на передовой – Авдотья в тылу отдувается. Натаскивает Сережу, как лет двенадцать назад Авдей обучал Алешу опасному ведовству. В волчьем облике принесла еще шестерых волчат, а выздоравливающих солдат сначала вконец иссушила, потом приласкала обоих, поссорив до мордобоя. Невидимый дом шатался, разросшийся лес смеялся, и облака играли в невиданную чехарду. Линия фронта в те дни была ох не близко – не выведет и Авдотья. Пока все бои друг с другом, а там еще поглядим.

У Петра Федорыча никогда толком не получалось горе. Его генетически сильная, да еще Авдеевым колдовством приумноженная энергетика всегда превозмогала, перебарывала горе аки Егорий в Авдеевом заговоре. Пока приходилось чертить разгромные карты военных действий, он никак не мог уныть духом. Уныние не входило в список его грехов. Как в ходе войны наступил перелом, Петр Федорыч стал за штабным столом вовсю свистать-заливаться щеглом. Ни дать ни взять покойный дедушка Иван Андреич, давно уж находившийся в раю вместе с супругой, собирательницей растерзанной души его. Внук был и щегловит и щеголеват в деда. Петр Федорыч с Анхен пошли в Ивана Андреича: старший наследник имени и сбоку-припеку племянница. Сияли разными гранями дедова очарованья: зашкаливающей красотой, изящною бесшабашностью, успешностью в искусствах и любовной науке, небрежением к быту, готовностью к переменам. Если незлобивый Иван Андреич при жизни и предъявлял большевикам какие претензии, то разве лишь за обман доверчивого простонародья. За своих прощал: считал себя полномочным. Парит над недоспасовским полем, парит в восходящем потоке воздуха легкая его тень. Не бойтесь убивающих тело. И убивающих душу не бойтесь. Останьтесь до самой смерти бесстрашными… не из роду будет, а в род.

Шурочка немцев последней и видела – наши заняли город пару часов назад. Собирала не вовремя августовские грибы – в доме ни крошки не было: Авдотья забастовала. Летом пусть ноги кормят… ведь кормят они волков. Грибы войну больно любят - так из земли и лезут, даже войну предвещают, хошь верьте, а хошь бы и нет. Поставила наземь корзинку – двое вышли из лесу и двинулись по шоссе вслед еле видным вдали. Села пыль отступленья на мураву обочины, ноги тяжко топтали растрескавшийся асфальт. Чур нас… перекрестилась и послала Сережу, показавшегося из чащи, с вестью на хутора.

Олег Белоглазов и Женька Клушин плясали теперь вдвоем – пол провалился, прах заклубился, и дом стал виден на миг. Сережа, свидетель чуда, остался в недоуменье: то ли он один видел, то ли и плясуны. Было не до того: подъехали двое СМЕРШевцев на мотоцикле с коляской, у каждого автомат. Быстро всё разглядели, и говорить задержанным пришлось уже в другом месте, если только пришлось. Сережа слышал две очереди, будто по убегавшим (надеялся, что ослышался), и вой Разбоя в лесу. Думал: может быть, живы, пес его к ним проводит, и снова удастся выходить - однако Разбой не пошел. Упирался, гад, до упора и мрачно щетинил загривок, а сам Сережа искал, но ничего не нашел.

Самсоновы появились и рассказали: Ирина Середина с новым мужем, какой-то шишкой на ровном месте, сумели эвакуироваться при отступленье наших в октябре сорок первого. Сережу – ему тогда было двенадцать – может, и вправду забрать не успели: немцы наступали с недоспасовской стороны. Пока вестей от пропавшей матери не было. Сережа всю оккупацию оставался без тети-дяди. Не то тепловский, не то Авдотьин, не то обобщенно-недоспасовский. Первым пришло письмо от Алеши: странное и пространное, очень счастливое – на него не похоже. Всё не по делу: про падучие звезды, заброшенные яблочные сады – как только цензура его пропустила. Скажут еще: шифровка.

Май в сельце Недоспасове – престольный праздник на тридцать один день: время цветущих полян. Мягкая средняя полоса торовата на чудеса. Ангелы вострубили победу – прислали последнюю партию раненых к Павлу Игнатьичу в госпиталь. Сопровождали их аж от самой Германии Алеша с Авдеем и осунувшаяся Танька – один торчащий живот. Не всё помирать, кому-то надобно и рожать. Авдотья скрылась: не хочет, ведьма, быть бабушкой – рыщет волчицей. Ладно, Алеша роды сам принимал с Павлом Игнатьичем вместе: трудные были роды. Сын, Недоспасов Константин Алексеич. Жена уже год как вписана к Алеше в военный билет. Убьют, так хоть что-то получит… теперь уже не убьют.

Сентябрь только начался, пока еще не желтеет. Алексей Недоспасов нынче студент-заочник второго медицинского института в Москве. У него казенная квартира в деревне рядом с фельдшерским пунктом. Танька, качая сына, поет: придет серенький волчок, схватит Костю за бочок. О сером речь, а серый навстреч: серебристая волчица который раз заглядывает в сени. Интересуется. Пошла вон! пошла!

Покуда Алеша держал вступительные экзамены, при явно предрешенном их исходе, - жил у Анхен. Ей сорок, Марише девятнадцать, как и Кристине Янис – той почти двадцать. Людмилу Павловну из ссылки пока не вернули, Кристина одна отправилась к дедушке в Недоспасово. Ему за шестьдесят пять, он сильно сдал и в госпитале только консультирует. По дороге Кристина остановилась на два дня всё в той же огромной квартире Анхен. Девушки-ровесницы прощебетали две ночи напролет и в результате поехали вместе к супругам Тепловым, сопровождаемые благополучно поступившим Алексеем Федорычем. Благополучно не поступившая в инъяз темноволосая Мариша и светленькая сдержанная Кристина гуляют рука об руку под заметно постаревшими недоспасовскими липами. Кто-то вошел в ворота парка. Высокий, интересный офицер с эффектной седой прядью. Петр Федорович, знакомый Марише со времен, когда та еще говорить не умела. Двойник куклы-петрушки, паж для поцелуев. Авдеев бесценный подарок конечно же цел у тридцатишестилетнего красавца. Плюс два ордена - под конец войны уже в штабе дивизии… и обворожительная улыбка. В общем, пусть Анхен будет благодарна, что Петр Федорович показывает пейзажистые недоспасовские окрестности Кристине, а не Марише, которая зато пишет матери жесткие отчеты о положении вещей. И Анхен не едет в Недоспасово - не едет, не шлет письма.