Не много ли для одной?

Ходила я к следователю Гузик, спрашивала: когда же суд? Она сказала: «Скоро. А если желаете видеть мужа, попросите у Масленцова машину, я поеду в тюрьму и вас возьму. Я была рада — я очень хотела видеть Степана и узнать, что он думает и что скажет мне.

У меня была сумка, я наготовила передачу. С Василием накануне договорилась, что я зайду в гараж, он даст автомашину, и я поеду к следователю. Зашла в гараж. Василий говорит: „Все машины ушли, но ты подожди в диспетчерской“. Просидела я до десяти, как на горячих углях. Вся искорежилась. Подошла машина. Василий сказал: „Поезжай с ней“.

Еду и опять переживаю: а вдруг нет следователя или не поедет. Она оказалась в кабинете. Собралась и поехали.

Зашли взяли пропуск. Когда подошли к воротам, она сказала, что сумки у нас возьмут. Я за пазуху положила котлеты, сало, мыло. Махорку она взяла. Вошли в тюрьму, у меня сердце сжалось. Коридор в полумраке и камеры. Воздух тяжелый, у меня все внутри колотилось.

Мы вошли в свободную комнату. Она меня предупредила, чтоб я не плакала. Привели Степана, он при такой встрече растерялся. Следователь сказала: „Садитесь“. Он сел, смотрит и молчит. Я подаю ему котлеты, сало, махорку. Сама боюсь заплакать, говорю: „Ешь“. Он отвечает: „Не хочу“. „За что ты меня бил и резал?“ Он говорит: „Я не знаю“. Рассказала, что достроила баню, выкопали погреб. Дети учатся хорошо. Слезы прячем друг от друга, но вижу, Степан меня не слушает, и когда следователь сказала: „Прощайтесь“, я поцеловала Степана. Губы его были холодные. Я не стеснялась, попросила: „Поцелуй меня“, а он так посмотрел, что у меня слезы потекли. Я поняла, что я ему не нужна. Он знает все мои переживания, а помочь даже словом не пожелал. Ничего я не поняла из этого свидания. Или он убит горем, или он жалеет, что не дорезал меня.

Из тюрьмы я вышла как пьяная. Доехали до Рудника, я села на трамвай, а Гузик поехала к себе. Получила деньги, сразу поехала домой. Я сильно устала. Дети ждали меня с нетерпением. Только вошла, Володя сразу: „Рассказывайте, видели папашу?“ Говорю: „Видела, мои родные. Отец просил, чтоб вы хорошо учились и меня во всем слушались“.

Рассказывала, что отец очень грустный, худой, чтоб сожаление у детей вызвать. А Степан словом не обмолвился о детях.

Володя взял баян, заиграл. У меня потекли слезы не морща, а в глазах сидел он — бледный, подавленный. Мне надо бороться с собой, иначе я могу тронуться.

Не один раз ездила в областной суд. Там сказали: раньше половины января не ждите. Заехала в предварительную кассу. Купила билеты на самолет. Полетим с Чистяковым, который в три раза моложе Степана. Толяша очень радовался. Володя остался за хозяина, с ним Толяша Клейменов. Елку нарядили красиво. Продукты я набрала, чтоб и Володя не обиделся.

В Тайгу прилетели, идем к маме. Толя спрашивает: „А баба меня знает, что мы к ней собрались?“ Я говорю: „Нет, сыночка, я не обещалась“.

Мама встретила нас со слезами. Как всегда, платьице на ней черное, фартучек цветастый и темный штапельный платок. Собрались встречать Новый год. Лиза с Федей, Поля с Женей, Катя с Володей, а Томочка с Василием не приехали.

Сели за стол, выпили, закусили и, как всегда, запели. Я хотела выйти из-за стола, но Лиза не пустила. Смотрю, у всех сестер заблестели глаза. У меня мелькнула мысль: что же я делаю, не даю людям встретить Новый год? Вытерла слезы и сама запела.

Пели все ранешние песни. Я все вспомнила, как мы были тут в последний раз со Степаном, где он сидел, как он маме подносил угощение, и каждую мелочь. Все проходило перед моими глазами не настоящее, а прошлое. Мы же пять лет собирались на Новый год вместе.

Я старалась быть веселой, не портила людям праздничного настроения. Мама приболела, видно, утомилась или остыла. Мы с Толяшей за ней ухаживали. Когда маме стало легче, мы решили лететь. Лиза пошла с нами на аэродром. Мама положила постряпушек и когда мы пошли, она смотрела в окно и махала рукой.

Прилетели в Кемерово, — мороз страшный. Какой-то шофер довез нас. Володя ждал не так нас, как гостинцев от бабы Мани.

Вот и конец отпуска, а суда все еще нет. Как-то во время дежурства позвонила я в областной суд. Мне ответили: суд состоится семнадцатого января в доме культуры шахты „Бутовской“. Значит, суд будет, как говорила Гузик, показательный. Разревелась я, как по покойнику. Одна себе, никто не видит и не слышит (стрелочница чистила стрелки).

Зазвонил в телефон, звонила Томочка из школы. Я ей объяснила, когда суд, она по голосу поняла, что уже уревелась.

Смотрю, заходит. „Ты в панику не кидайся, суд все равно должен быть“. Я ей ответила, что я спокойна, но от ее глаз не скроешь. Вижу, что сестра задумалась. Я говорю: „Будем надеяться на лучшее. Вот дадут ли покормить его, сейчас так быстро“.

Завтра суд. Как боязно слышать это слово. Уже в третий раз. Попросила я Тамару, чтоб котлет постряпала, а тут Толя заболел. Пришла с дежурства, накормила детей. Толяшу попросила пить чай с медом. Дала аспирин и хорошо укрыла. Через два часа он весь вспотел, я его переодела, постелила чистую простынь. Володя спит и Толяша уснул. Я уже уснуть не смогла. Утром дети наелись, я чаю стакан выпила. Володя взял баян, заиграл: „Опять по пятницам пойдут свидания“ и т. д. Я ушла в спальню, упала на койку, дала волю своим слезам, чтоб хоть немного разрядиться. Дети сначала уговаривали, потом затихли. Встала я, оделась и пошла. Иду как на похороны.

В клубе народу полно. Кто-то крикнул: „Везут!“ Начался суд. Допрашивали свидетелей. Степан смотрел на Толяшу и плакал. Сделали перерыв. Я попросила охрану, чтоб его накормили, они передали ему поесть. Степан попросил, чтоб Володя сел поближе.

Когда Степану дали последнее слово, он махнул рукой и, сдерживая рыдания, сел. Но и сидя, ревел, не переставая. Когда зачитали приговор: расстрелять! — у меня потемнело в глазах. Я наверное бы упала, если бы не поддержала Тамара и соседка.

Боже мой, что же мне остается делать? Степа! Милый, вот ты стоишь перед моим глазами и, может, в последний раз. И как ты смотришь на меня?

Степан спросил: „Где твой защитник?“ Я говорю: „Ты же сам дал согласие защитнику Голузе. Она сказала, что была у тебя и ты ее просил“. Потом Степан сказал с таким злом: „Выстроилась, живи!“ Вроде, стройка его в тюрьму загнала.

Эх ты, Степа! Разве я смогу жить без тебя? Родной мой, я буду бороться за твою жизнь. Голуза просила двести рублей, чтоб она поехала в Москву защищать тебя. Я ей носила просьбу от себя и детей, чтоб приобщили к делу. Володя писал: „Если вы расстреляете отца, вы убьете мать, если же вы замените расстрел любым сроком, мать будет мучиться, но будет жить и нас учить“.

Голузу я сказала: вы сами влезли на суд Чистякова здесь, но в Москву поеду я сама.

Пошла я денег просить взаймы. Разводов дал сто рублей. Бульденко — двадцать рублей, Масленцовы — двадцать рублей. Тайга выслала шестьдесят рублей, получки тридцать четыре рубля. Я ехала в Москву, не зная. на сколько времени. Детям набрала продуктов, а денег дала двадцать рублей.

На Казанском вокзале я встретила Гошину жену Дусю. Она из Тайги ехала через Москву на юг. Как же я обрадовалась ей. „Тебя, наверное, бог послал мне в проводники?“ Она смеется: „Я три часа уже здесь. Тебя жду“.

Поехали к Кузьминовым. Дуся часто бывает в Москве, а я первый раз. Она повела меня в метро. Если бы в обычное время, залюбоваться можно было красотой, но было не до этого. Ничего меня не радовало. На плечи давило горе. Клава, Васина жена, встретила хорошо. Вечером пришел мой двоюродный брат. Он работал в Министерстве внутренних дел, майор. Как всегда, спокойно обо всем расспросил. У них двухкомнатная квартира. Дочь и два сына, все хорошо воспитанные, хотя еще не очень взрослые. На завтра поехали с Клавой в Верховный суд. Спрашиваем: пришло или нет дело из Кемерово на Чистякова? Старушка отвечает: нет, не пришло.