Не такой как все. Ведьмы

Для добропорядочных граждан советской империи, поэзия Шроо оставалась за семью печатями. И таковой бы она и осталась навсегда, если бы не прекратил своего существования Советский Союз, или поэт Шроо не нашел возможности напечатать стихи за рубежом своей Отчизны, что, тоже, выглядело весьма проблематично, поскольку там тоже приоритет отдавали известным авторам, в основном представителям иудейской ментальности.

Шроо считал себя "неразбавленным" украинцем, сочинившим себе нелепый сей усредняющий псевдоним, по которому сложно было идентифицировать его национальность; он всегда и во всем гнул свою линию. Упрямо не желал превращаться в некий, переходной тип — "хохла", — в ипостаси которого, его, в принципе, смогли бы трансформировать во что угодно (или: в кого угодно).

Он не счел нужным в ХХ веке погибнуть в стихии украинского языка; пробуя выразить себя в его лубочном стиле. Всевозможные провокаторы от культуры, создавая видимость существования украинской литературы для всего мира, — шароварной, лубочной, гротескной, — напропалую уничтожали обереги украинской нации, как таковой. Используя в этой вековой интриге российских спецслужб, выдавленную на весьма далекую периферию от социальных отношений, украинскую мову, — ибо: какому же здоровому на вид, жизнеутверждающему организму, явилась бы в голову мысль, связывать себя какими-то значащими, психологическими узами, с чем-то уже давно отжившим; развивая себя в духе XVII века от рождества Христова?.. Для этого — достаточно энтузиастов-реконструкторов.

У Шроо не возникало ни единой попытки публиковать что-то в изданиях принадлежащих, этой, их, "Спiлцi письменникiв".

Шроо бежал в темпе своего стремительно развивающегося века, чуть забегая наперед (на пороге интернетизации). Это обстоятельство никоим образом не сказывалось на его творческом потенциале. У него было достаточно тем для образного выражения себя. Не только неразделенная любовь. За спиной была еще служба в СА: в стройбате, куда его затолкали за несуществующие прегрешения его родителей. Долгие годы шатаний по Советскому Союзу, в составе разных геофизических групп и партий. Жизнь в больших и малых городах. Войны с чиновниками и сексотами (в одном лице). Эти события совпадали с поисками собственного пути в литературе; становления особенности собственного стиля.

Все, что рождается не бескорыстно, это не самое лучшее. Самое лучшее — то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа, и только творческая радость, которую ощущает он и которую ни с чем не спутать, доказывает, что стихотворение было создано…

(Варлаам Шаламов Колымские рассказы. Шерри-бренди)

Шроо, долгое время своей юности, жил поисками жизненной опоры и точки приложения сил в местах соприкосновения с человеческими сообществами и трудовыми коллективами. Однако, лишь, привыкая к тому: как легко рвать социальные связи с сообществами людей, каждый раз переходя с одной работы на другую. Проделывая эту процедуру, чаще всего, по собственной инициативе, по какому-то неистовому желанию познавать мир и в поисках правды жизни; пролагать на житейской карте как можно больше познавательных маршрутов, сменяя географические декорации. Вряд ли кто из его сверстников способен был поступать так же легко, как это учился делать он. Совок очень неуклюж; сконцентрирован в неопрятных заводских и фабричных общежитиях. Существовал, к тому же, жесткий институт прописки. Только такие, как он, — путешественники и вольные люди, — не могли, казалось бы, манкировать этими социальными условностями и табу, придерживая себя в определенных рамках поведения.

Этапы жизненных поисков, обычно, фиксировались синими штампами в паспорте — и приносили "позорное" прозвище, в сильно забюрократизированной среде: "летун".

В это время, в Шроо концентрировался дух, той, фальшивой эпохи — увиденное и переосмысленное в ней — новизной — находящее отзыв в его мыслях, которые необходимо было зафиксировать на бумаге. Что не возьмешь из прочитанных книг и не выколупаешь из носа. Мысли, будоражащие его, требовали некоторых остановок в его маршрутах. Поэтому, Шроо, иногда, наведывался домой. Чтоб скоро, снова вернуться на круги своя.

Развал Советского Союза, застал Щроо в провинциальном Козолупе, на одном из многочисленных, тамошних, заводов. Шроо живет упрямыми попытками: обуздания своих мыслей, в рамках поэтических — ритмов, рифм и размеров. Все это, скрупулезно записывает, и периодически отсылает на Москву.

Стотысячныцй городок назван Козолупом, потому, что в этом городе, живо распространялась легенда о том, что когда Екатерина Вторая ехала к своему полюбовнику, князю Потемкину, на юг, — кто то из его жителей драл козу. В каком виде? — история умалчивала.

После развала СССР, Шроо — преднамеренно — опускается в родное село, чтоб в тишине от суеты мирской, закончить капитальное внутренние преобразования: “инициированное внедрение в литературный процесс”.

Детские воспоминания о счастливых летах своей жизни, давали красочный фон этому стремлению, подсказывали ему опору в забытом богом и людьми, селе: чтоб в обстановке свободного парения над быстро дичающей территорией, развивать проблески своего литературного дарования. Эпическая картина провала в тартары СССР, конечно же, в какой-то мере, травмировала психику всех его граждан.

В последние дни в Козолупе, на съемной квартире, у него уже не уходили из воображения картины детских воспоминаний. Эти огромные, вздымающиеся над горизонтом бело-розовые облака над отрогами Средне Русской возвышенности; весенний запах голубых и бледно-розовых сиреней несущийся благоуханиями из неухоженных палисадников. Витающие над садами медовые ароматы яблочного Спаса. Запахи дождей. Мокрых лугов. Трели соловья. Теньканье синичек. Нахохленные снегири на рябинах. Воробьи. Ласточки. Стрижи. Все, что пахло и кружилось в волшебном вихре его воспоминаний, заставляло его мечтать; тесно переплеталось с запахами свободы творчества, которую он обретет, когда вернется в село. Этими мыслями было заполнено все ему внутреннее пространство.

Расхаживая по сибирским хлябям, в составе всевозможных геологических организаций (как и подобает заправскому джек-лондонскому герою), — рюкзак его памяти был набит ощущением оставленной отчизны, Украины (уютного ощущения домашнего очага, а также, воспоминаниями, связанными с первой любовью, встреченной им слишком рано, почему обреченной быть потерянной по злому умыслу, приставленного к нему на обучение, стукача). Цепкие юношеские воспоминания, заполненные этим событием, роднили его с соседним селом. Он жил этим миром даже больше чем настоящим; он был, по своей природе, человеком способным погружаться в свой собственный, внутренний мир. В этих "экспедициях" в недалекое прошлое, он заново как бы снова переживал свою первую любовь хоть уже и без той хорошенькой, юной принцессы, когда-то превращенной злыми колдунами во что-то противоположное — по его определению. Чувства, же, привыкли к подобным, язвительным подколкам, вечно оппозиционного к ним рассудка, не страдающего трепетными привязанностями, отличающегося мнительной мстительностью, бескомпромиссностью к недоброжелателям (не говоря уже о своих врагах); активно накапливающим житейский опыт и занимающегося подготовкой его к закладкам к длительному хранению в ячейках памяти; с жесткими периодами самобичевания, в виде всякого рода сомнений и разочарований, вызванными локальными неудачами. Закаленный в житейских заварухах, на самом деле, разум, был уже достаточно развит на то время, имел все признаки интеллекта: избирательный, твердый, сильный своими всесторонними познаниями, гибкий и пластичный — сторицей компенсирующий ему все потери от не(до)развитости чувствительности. После утери любви, в Шроо, произошли внутренние вулканические потрясения, помогающие ему сконцентрировать все умственные силы на литературные цели, что, в итоге, помогло окончательно устранить чувства от управления своим настоящим и будущим. Превращая чувствительного и сентиментального юношу, в холодного, и замкнутого на своей личной территории, творца; поэт в котором замер, и стал медленно перерождаться в прозаика.

С момента вселения в пространство своего жилища, Шроо, мог всецело посвящать себя свободному полету в страну литературных грёз — отращивая творческое начало, — окучивая и лелея творческие мысли. Облачать в слова, отдельные, доселе улетучивающие в небытие мысли-фантомы, которые до этого не было возможности зафиксировать на бумаге, которые лишь будоражили, создавали и развивали, бесконечное пространство его пышного воображения, — с этого момента: превращались в мобилизационный ресурс; в стройные когорты его небольших, пока что, изящных текстов. Он должен был линять этими мыслями, чтоб переродиться из обычного дерзкого, угловатого графомана — в неоднозначного, скованного железной логикой внутри, прозаика, или, повидавшего виды, поэта, способного говорить на бумаге. Процесс (перерождения) будет происходить болезненно; сие действо инициации, обычно, происходит в сумерках переходного периода; сопровождается болезненным дискомфортом созидательного характера и сомнениям в собственных силах. Что, в состоянии литературного роста, — тактически, — меняет направление его внутреннего продвижения к вершинам познания литературного мастерства; отшлифовывало бы, в конце концов, его творческую интуицию — и: технику письма. Тем более, что процесс обучения, — литературные обработка наблюдений за бытовыми процессами происходящими вокруг, — невидимые никому: приводили к серьезным внутренним изменениям, принося весомые плоды, хотя и не скоро: с тех пор как появился его первый забавный рассказик в одной киевской газетенке, до первого полноценного рассказа, пройдет еще немало времени. Рассказик в киевской газете, лишь был первой значительной вершиной, взятой им после длительного, подготовительного периода. Два года, он непосредственно готовил это событие!

Стихи он, теперь, сочинял очень редко; они уже не удовлетворяли его возросшие запросы на серьезную литературу. Адская, горячечная чувствительность к стихосложению, и в юношеские годы, гасилась холодным дыханием расчетливого рассудка. Теперь же, в минуты вдохновения, в ледяной пещере своего воображения, зарождались лишь прозаические формы. Они служили слепком из окружающей действительности; мысленно перенесенные вовнутрь него, иллюстрированных на отполированных стенах воображения — все эти флюиды, теперь, пропускались через накопившийся опыт, возвращалось к жизни, уже, в качестве литературных сувениров.