Не в счет

— То ли вторник, то ли грёбаная пятница… — одну из строчек, которая так не подходила бару и так подходила ко дню сегодняшнему и мне, я повторила и задумчиво, и ожесточенно, — … то ль напиться, то ль просто[2]…

— Алина…

— Я так не могу, Полин, — с высоченного стула я сползла неловко, ухватилась за него же, чтобы телефон из сумки вытащить. — Я… мне надо с ним поговорить. Мне нужна точка, а не троеточие. Мне нужны его ответы. И приглашение. Я поеду, чтобы отдать ему приглашение. Это ведь правильно будет, правда же?

— Калинина!..

Ивницкая тревожилась шумно, пыталась отговорить. И на часы, которые первый час ночи высвечивали, она сердито указывала. Она не собиралась отпускать меня одну, но… это было только моё дело.

Моё запоздалое признание Глебу Измайлову.

Мне надо было сказать, что я его любила. Пять лет как последняя дура любила, страдала, ревела в подушку или плечо Ивницкой. А ещё ждала, глупо и отчаянно ждала, когда же он, как в сказке, осознает, что любит меня, что я одна ему нужна.

А ещё… ещё мне надо было узнать, сколько правды в словах Карины и почему же, если она была права, он ничего не сделал, не признался.

Я бы не успокоилась без его ответов, без этого разговора. Он требовался мне, чтоб дальше жить, чтоб с Гариным через сутки — чуть больше — кольцами обменяться и на горе и радость без сомнений согласиться.

В тот момент я была уверена, что без нашей встречи, объяснений все мои сомнения будут раз за разом возвращаться, возрождаться вновь и вновь. Они не дадут мне жить долго и счастливо. Они уже вот, опять горели, вспыхнули от признаний Карины.

Они разъедали, как бы я не вымарывала их из памяти, все эти дни душу.

Жгли.

— А что, если он скажет, что любит? — за руку Ивницкая перехватила меня уже на улице, затормозила на середине тротуара и за пару метров от такси. — Ты останешься с ним? Отменишь свадьбу? Оставишь Гарина?

— Я…

Я не знала.

Смотря в её и сердитые, и обеспокоенные глаза и слыша самые правильные, самые страшные вопросы, я понятия не имела, что отвечать.

И что, поговорив с Измайловым, делать буду.

— Если… если он скажет, то там и решу.

— Господи, Калинина! — отпускать меня резко протрезвевшая и злая Полька не хотела категорически, ругалась через слово сапожником, но больше не держала. — Ты хотя бы позвони мне, как до него доедешь! И маршрут скинь, чтоб я знала, где ты. Может, вам и правда следует поговорить…

Последнее она выдохнула тихо.

И в сторону.

— Я позвоню.

Обняла я её порывисто и крепко.

И спасибо за то, что всё же даёт уехать одной, говорить не стала.

Только села в машину, чтобы уточняющий вопрос таксиста сквозь шум в ушах и грохот сердца услышать, разобрать едва:

— На Академика Сахарова, семнадцать?

— Да, — я, отворачиваясь от продолжавшей стоять на краю тротуара Ивницкой, подтвердила уверенно.

Адрес Измайлова за столько лет я выучила слишком хорошо. Я столько раз вызывала на этот адрес такси, добиралась на автобусах-трамваях или ездила вместе с Ивницкой. Мы столько раз собирались на восьмом — не седьмой! Когда ты уже запомнишь, Калина?! — этаже, что теперь и с закрытыми глазами до его квартиры я добраться могла.

Не перепутала в кои-то веки этажи и после четырех коктейлей.

Они лишь придали смелости.

И в дверь, помня, что звонок некоторые ещё когда специально — я никого не жду и видеть не хочу, свои звонят на телефон — отключили, я забарабанила отчаянно. Подумала только тут, что дома его может не быть, но…

— Калина?

…он открыл.

Изумился.

Уставился, распахнув глаза, в которые проваливаться я начала. Бездны всё же бывают серыми, обыкновенными. И сердце может стучать в ушах, проваливаться вниз и одновременно биться со всей дури об ребра.

— Что ты тут делаешь?

— На свадьбу пригласить хотела.

— Не поздновато?

К дверному косяку Глеб Измайлов привалился вальяжно, скрестил на груди руки. И пускать меня в квартиру, сканируя взглядом, он не спешил.

Только щурился.

Разглядывал как будто бы жадно.

— Я встретила Карину, — его пропитанный ядом вопрос я пропустила мимо, не заметила ухмылку, договорила, пока силы говорить ещё были. — Она сказала, что ты трус. Ты любишь меня, но дико трусишь. Это правда?

— У тебя завтра свадьба, Калина дуристая.

— Измайлов, ты меня любишь?

— А это важно?

Нет.

И да.

И… и смотря на него, я понятия не имела, что сделать хочу. Шагнуть и, повиснув на шее, признать, что соскучилась, что не хватает и что из головы он, последняя сволочь мира, не выкидывается. Или же возненавидеть себя за вызванное такси, лифт и длинный коридор, по которому до его квартиры я только что шла, репетировала, что скажу.

Только сказала я вот совсем другое.

— А я тебя любила, — это оказалось не сложно, это оказалось так легко, как за все годы я и представить не могла. — Я любила тебя с первого курса. А когда ты женился, я… я в Индию сбежала, чтоб подальше от тебя и твоей чёртовой свадьбы быть! чтоб не прийти на неё и скандал не закатить.

— Ты не умеешь, — он заявил после паузы и с запинкой, сказал как будто бы растерянно, тоже через силу, — скандалы… катать. И ты никогда не спрашивала, почему мы поженились.

— А ты сам не догадался рассказать.

— Мне казалось, что это не… — он оборвал себя же, пожал плечами, чтоб после руки вскинуть, запустить пальцы в растрепанные неуложенные волосы каким-то чужим, незнакомым жестом. — Я всегда был для тебя другом.

— Никогда.

Головой я замотала отрицательно.

Отступила на шаг, понимая, что вот сейчас я зареву. Ещё миг и покатятся, размывая весь макияж, треклятые глупые слёзы. И пополам, выплескивая всё, что за эти годы накопилось, меня согнет, скрутит дикой болью.

— Алина!