Не в счет

— Зато Гарин святой.

— Иногда кажется, что — да! — Полька, падая на диван и обнимая подушку, буркнула рассерженно. — Или умалишенный, раз тебя терпит.

— Он меня любит, а я… Может, я цепляюсь за него, потому что боюсь остаться одна? У тебя Артём, мама с Адмиралом в Питере, Женька позавчера уехали в Красноярск. Или я цепляюсь за Измайлова по привычке? Нет уже никакой любви, влюбленности. Её не было никогда или она была, но первая.

— Ну да… а первая, как говорят, незабываемая.

— Она же и последняя.

— Калинина, — на меня посмотрели до невозможного снисходительно, плеснули в голос щедрую долю скепсиса, — если бы она была и последней, то жила бы я сейчас с Пашечкой, который переспал уже со всем районом и по соседнему пошёл.

— Но почему тогда сердце ёкает?

— Слушай, когда сердце ёкает, ЭКГ снимают, — Ивницкая проворчала беззлобно, — а не про любовь думают.

— И тропониновый тест делают…

— Видишь, ты ещё не совсем пропащая, — заверили меня бодро-восторженно, похлопали по плечу, чтоб голову свою на него пристроить, подхватить по руку и сказать уже серьёзно. — Я на первых курсах, можно сказать, завидовала… тебе. Вам. Вы с Измайловым всегда такой… парочкой смотрелись. Глядели друг на друга, пока второй не видит. Общались на одной волне. Меня прям бесило иногда, вроде втроем, только я всегда как лишняя. Я была уверена, что у вас что-то да будет. Но…

— … не судьба.

Говорят, так бывает.

Просто.

Просто, даже когда все карты и звёзды вроде сходятся, ничего-то не складывается.

— Его жена, твой Гарин. Наверное… наверное, вы упустили тот момент, когда могли быть вместе? Не заметили… остановки?

— Мы изменились оба, да? И сейчас уже не смотримся?

— Мы все изменились за пять лет, Алин… — она, тяжело вздохнув, от второго вопроса уклонилась.

Не ответила, ибо ответ был очевиден.

Вместе она нас больше не видела.

И тему, ещё раз вздохнув и помолчав, Полька перевела:

— Как там Жень-Жени устроились?

— Дом сняли…

А наш, в Аверинске, продали.

Они выставили его на продажу ещё летом, и как-то быстро, слишком стремительно, нашёлся покупатель. Как-то за мгновение продался наш дом, собрались вещи и написались заявления на увольнения.

Пролистались листья календаря.

И они уехали.

А я, проводив на вокзале, так и не смогла дойти до дома, который не нашим уже был. Я не попрощалась с ним в тот день. Не помогала раньше собирать последние вещи и проверять, ничего ли не забыли. Я находила сто и одну причину не ездить этой осенью в Аверинск. И документы из больницы, уволившись ещё в августе, я не забрала.

Я оставила себе повод вернуться.

Но… каждые выходные у меня были забиты делами. И на неделе, пусть и заканчивая в два, я жутко занятой всегда оказывалась.

Я протянула так до октября.

Предложения Гарина.

И разговора с Ивницкой, после которого поехать в Аверинск я всё же решилась. Мне надо было съездить туда одной, попрощаться с домом без свидетелей. Мне нужно было… подумать, вспомнить нашу жизнь, промотать-перебрать, пережить ещё раз и отпустить. А может, я надеялась, что именно там смогу понять, когда я, мы все так изменились. Когда мы то ли просто выросли, то ли всё же повзрослели. И когда Измайлов остался вместе с этим домом… только в памяти.

Мне надо было проститься.

Найти ответ в себе, а после дать его Гарину. Мы, правда, не ссорились после его предложения, но и как прежде не жили. Не было беззаботно-весёлого: «Савка, пусти, кофе стынет!» и только для меня иронично-нежного: «Алиныш, подъем, твои больницы ждут».

Не было беспричинно-«дурачинного» смеха, совместных обедов — «Алина, я недалеко от „Герцина“ и вашей двадцатки, ты скоро освободишься? Жду» — и выдёргивания второго из кипы важных бумаг или учебников поздним вечером, что у нормальных людей уже ночь.

Не было… лёгкости.

Одна лишь кривая трещина, что и по кровати, оставляя обнимать одеяло, прошла. И ещё, пожалуй, натянутость меж слов и фраз, холодная вежливость, с которой поторопиться меня теперь по утрам просили.

Так не могло продолжаться долго.

А потому, предупредив по неизжитой привычке про Аверинск и документы, на дневной электричке я уехала. Я, опережая шипящий громкоговоритель и развлекаясь, называла про себя станции и километры, которые, как казалось когда-то, запомнить и назвать в правильном порядке невозможно.

Теперь я знала все.

Сколько раз за эти годы я моталась туда-сюда? Таскалась с сумками, продуктами, в слякоть, снег, ливень, метель, ранним утром или поздним вечером. Поверила бы тогда, прошлая я, что придет день и ездить в Аверинск будет не к кому?

Мне и сейчас в это верилось плохо.

Разве может дом, тот, в котором была почти вся жизнь, вдруг стать чужим? Как может случиться, что открыть ворота — чёртовые кованые ворота с финтифлюшками, которые столько раз красились с заковыристой руганью! — и зайти во двор окажется вдруг нельзя?

И яблонь, которые самой весной из года в год заглядывали в окна, перед домом вдруг не окажется…

Их срубили.

А облицовочные камни отодрали от фасада, будто оголили наш чужой дом. И видеть это оказалось вдруг до кольнувшей в сердце и разодравшей иглы больно, словно с меня самой кожу содрали.

Или поломали, как ветки.

И… и до пригорка, пройдя мимо преданно-проданного дома и перейдя старую дорогу, я добралась машинально.

Уселась.

Или рухнула в пожухлую траву, переплетая и сжимая до отрезвляющей боли пальцы на коленках, которые острее обычного показались. Шумело в ушах, стучало, что ни маме, ни Еньке про перемены я не расскажу.

Или, наоборот, расскажу и закричу, что продавать было нельзя!

Это ведь наш дом!

А с ним вот так…

А я зайти в него — ну разве так может быть?! — не могу, не имею больше права. Я больше не хозяйка. Теперь там новые… владельцы, они и владеют. Могут теперь и яблони мои спиливать, и фасад заново обшивать.

И кучу всего другого — что угодно! — они делать могут.

Мне же теперь можно было только смотреть со стороны. Теперь, как и хотела, я могла хоть до синевы и ночи сидеть и вспоминать. Об этом, уже жалея о приезде, я думала со злостью, со злыми непролитыми слезами, со злым отчаяньем, что закипало и расползалось по груди.

Или в душе.

Не стоило ехать.

Не стало легче, только хуже и больнее. Так больно, тошно и горько, что дышать получалось через силу, открывая рот и пыльно-соломенный воздух ловя. И назад этот воздух выталкивался кое-как, не до конца.

Не выходило продышаться.

Кружилась голова.

И ширилась, разрасталась внутри ползучая пустота, что каменной тяжестью оборачивалась, сворачивалась ею. Она придавила к земле, не давая ни встать, ни пошевелиться. Так, что получалось только сидеть и смотреть, цепляться взглядом за видимую отсюда полоску огорода.