Не введи во искушение

— Да уж скорей бы, какой-никакой горячей баланды похлебать.

Казачки улеглись, захрапели. Бодрствовали только дневальные, вглядывались в темень, негромко переговаривались:

— Как бы к утру дождя не нагнало.

— Вечером заря горела.

— К непогоде. В дождь выгружаться одна морока.

— Может, минует.

Паровоз натужно пыхтел, выбрасывая клубы сизого дыма.

— Эк раскочегарил!

— Зловредные энти людишки, машинисты паровозные из депо. Отец сказывал, первые бунтовщики в пятом году были.

— Смутьянов нагайкой поучить не грех...

— Да, не мешает в науку плёткой побаловать, ума вогнать.

Дневальный скрутил цыгарку, затянулся.

— Угости-ка, Никола, табачком.

— А свой-то придерживаешь?

— В сумке, а она на нарах. Не хочу ребят тревожить.

Никола протянул кисет.

— У меня махра деручая. Не сыпь много, щепотки хватит.

— Да я чуть-чуть и возьму. Махра у тебя духмяная, что есть, то есть.

— Дед самолично лист режет, а чего ещё добавляет, не говорит.

— Я твоего деда знаю, у него баштан. Кавуны добрые, на пуд вытягивали. Хлопцами, случалось, забирались к нему, а он учует — палит из дробовика солью. Не доведи бог попадёт, тогда и кавуну не рад.

— Тебе перепадало?

— Случалось.

— Дед соль крупную заряжал.

Где-то блеснула молния. Заурчал гром.

— Гляди, Никола, дождь не за горой.

Первые капли застучали по крыше вагона. Вскоре дождь разошёлся, повис стеной.

— Давай дверь задвинем, а то в вагон забивает.

* * *

Во Владимир-Волынский эшелон прибыл утром. Дождь хоть и прекратился, но грязь и хлябь кругом несусветная, на дорогах, на привокзальном базарчике. Намокшие тополя с обвисшей, ещё не опавшей листвой, промокшая водокачка красного кирпича, пакгауз под потемневшей черепицей. Стаи воронья кружились с карканьем. От всего этого на душе Шандыбы сделалось грустно, хоть волком вой. Так ему захотелось домой, на свой хутор, где жизнь устоялась и всё было обыденно. Теперь даже тяжёлые полевые работы казались праздником.

А по эшелону перекатываются команды:

— Выводи коней!.. Седловка!.. Построение!..

Топот застоявшихся коней по трапам, окрики, брань. От базарчика, весело переговариваясь, брели несколько казаков. За ними шлёпал по лужам старый еврей, прося деньги:

— Пан казак, пане казаки, прошу гроши за курку!

Один из казаков оглянулся, погрозил кулаком:

— Ах ты, собачий сын пейсатый, да где ты видывал, чтобы за курку казак гроши платил? Ты приезжай ко мне на Дон, я тебе не одну курку дам.

Смеялись те, что унесли курицу, смеялись выгружавшиеся из эшелона, смеялся Шандыба, только несчастный торговец, безнадёжно опустив руки, стоял по щиколотку в луже...

Свёл Ванька Воронка, вынес седло с войлочной поповой, накинул коню на спину, подтянул подпругу. Хотелось есть. Иван вытащил из торбы четвертинку сала и засохшую лепёшку, принялся жевать. Тут раздалось:

— По коням!

Так и не поев, Шандыба очутился в седле. Разобравшись по трое, казаки выехали на большак, что вёл к Замостью.

По правую руку остался Владимир-Волынский. Над городом высилась соборная колокольня, постройки, дома с островерхими крышами, крытыми черепицей, край зубчатой стены, увитой зелёным плющом. А по холмам лесные массивы. Донцам непривычно. Иван глазел и ахал: вот не думал не гадал, что мир такой разнообразный. Дома степи привольные, Дон величавый, курени-хаты глинобитные, плетнями огорожены. У богатого казака хаты мало чем выделяются, разве что повыше да цинком крытые. Зайдёшь в лавку, её магазином редко кто именует, все на полках: мануфактура в штуках, железоскобяные изделия, торено-седельная продукция в углу свалена, а на видном месте карамель и пряники...

У редкого казака баз душу не радует: одна-две лошади, коров несколько, а что до птицы, так её по двору несчётно бродит. А тут давеча в крик пан ударился: курицу унесли. Ещё самую малость — и заплакал бы пан...

Шандыба про курицу вспомнил, снова есть захотел. Достал сало, хлеб, принялся жевать. Видать, смачно ел, Сёмка тоже к торбе потянулся. Сказал, повернувшись к Шандыбе вполоборота:

— Ты, Ванька, на меня зла не держи. Я про Варьку так, для красного словца приплёл.

— Вдругорядь гавкнешь, не посмотрю, что станишник.

— Хочешь, у меня сомятина вяленая есть.

— Катись ты со своей сомятиной.

Долго ехали молча. Дорога вела вдоль реки: то подходила к самому берегу, то удалялась.

— Ноне самое время рыбное, жир нагуливать в зиму, — заметил Иван.

Семён не ответил. Чуть погодя сказал:

— Я прошлым месяцем в станичном правлении сидельцем отбывал и слышал, как атаман гутарил, будто в нашем десятом Донском полковником Краснов.

— Брешет. Полковник Краснов Ермака Тимофеевича полком командует где-то у китайской земли. Я его самолично из Вёшек в Миллерово доставил.

— Да нам всё одно, хуч поп, хуч попадья.

— По мне бы, лучше попадья. Слушай, Сёмка, а отчего попадьи всегда в теле? У нашего батюшки вон какая задастая.

— Так то у нашего, а я вот в Мечетке был, так там худющая, одни мослы. — Семён на Шандыбу посмотрел. — Что ты, Ванька, о попадье речь завёл?

— Я? Ты попервах начал. А бабы они и есть бабы.

— Эх, отслужу, приведу в курень казачку, да поядрёней... Я бы её что ту кобылицу объездил.

— Норовистая скинет, да ещё лягнёт.

— Обратаю.

— Ну-ну.

С головы колонны урядник голос подал:

— Песельники!

— Семён, это по твоей части.

Сёмка, что петушок на заборе, встрепенулся.

— За-певай! — крикнул урядник.

Ехали казаки С Дона до дому,

довёл Сёмка, и тут же десяток глоток с присвистом подхватили:

Подманулы Галю, Забрали с собою...