Не жалею, не зову, не плачу...

политических в один день увезли этапом, и Шурупов ушел, и Жан Гращенко. А еще

прежде отправили милых моих стариков, Разумовского и Леонтьева, в Красноярск в

инженерную шарашку. В лагере остались только бытовики, уголовники, рецидивисты и

всякая шобла-вобла. Нельзя сказать, что народу поубавилось, наоборот, днем по зоне

стало больше бродить бездельников, в КВЧ украли фотоаппарат, залезли в аптеку.

Пошел тихий развал, разброд, никому не хотелось работать, а тут еще весна, солнце всё

ярче и тоска сильнее.

Стою опять у окна, приоткрыл створку, дышит на меня тайга, зовет, скоро апрель.

И вижу – снова бегут в КВЧ, отовсюду бегут, из штаба женщины опять, и от вахты

спешат, что-то случилось. Помирать вроде уже некому, теперь хоть всё Политбюро

концы отбросит, переполоху не будет, однако бегут сломя голову, еще прытче, чем в тот

раз. Теперь и я побежал, сдергивая на ходу халат, ждать не было сил.

Каких только не было слухов, предположений, параш за три года, но про такой

вариант – ни звука. Ждали новый кодекс, надеялись на помилование, просто на случай,

авось повезёт. Но такой выход никем не был предсказан, а ведь всегда хватало знатоков

и любителей проводить исторические параллели. Что обычно объявляют во всех

странах после смерти правителя? Ожидали того, ожидали сего, а изменила нашу жизнь

как раз неожиданность.

Вечером огромная толпа возле штаба слушала радио из Красноярска как никогда

молча, от начала и до конца. Указ Президиума Верховного Совета об амнистии.

Радость великая, но стояла толпа с достоинством, никто не кричал, не скакал, не орал

от счастья. Указ за подписью Ворошилова, теперь он Всесоюзный староста. Утром я

получил телеграмму: сон сбылся, целую тебя, прощай. Без подписи. Из Ялты

Сашенька. И вечером телеграмма: поздравляю, целую, жду, Ветка.

Потянулись дни ожидания, ошалелости и паники непреходящей – а вдруг не

подлежу? Вдруг какое-нибудь исключение? Всех выпустят, а меня оставят, найдут

причину. Не подлежали амнистии крупные хищения социалистической собственности,

бандитизм и умышленное убийство, а также контрреволюционные преступления.

Пришел шестерка от Левы Краковяка – зовет меня. Он поступил уже в третий раз, кожа

да кости. «Не думайте, Женя, что у меня рак, я такой родился худой». Не думаю, Лева,

не думаю, я боюсь, как бы ты не объявил мне, что воры решили меня здесь оставить до

конца света. Лева попросил меня сесть на одну минутку и заговорил философски. «Я

освобождался, Женя, много раз. Много-много раз думал, что всё, больше не сяду. А

потом мне опять: встать, суд идёт! – и я за решеткой». Я слушал, кивал, соглашался,

думал, к чему он клонит, пытался понять. Но, кажется, так и не понял до сего дня.

«Свобода – хорошо, Женя, только не надо делать трагедии, если она кончится. –

Говорил он довольно долго, но ни слова про «сделай выводы и заруби себе на носу».

Он, видимо, хотел сказать: живи свободно, как душа хочет, ничего не бойся, а если уж

придут снова и скрутят и опять будет срок, параша, этап, зона, баланда, то не надо

делать трагедии. Но этого мало: – Раз уж началось, Женя, теперь пойдёт. Как говорят

евреи, есть женщины, которые не согрешили ни разу, но нет женщины, которая

согрешила бы только один раз». Наверное, он увидел в моем ликовании после

амнистии глупую радость и решил меня остудить, дескать, не зарекайся. Он хотел мне

добавить мудрости. Я бы любому сказал три слова: больше не попадайся! И повторил

бы сто раз, причем от души. У Левы же другая мерка. Не тюрьма права, а свобода. Их

дело сажать, а наше – не мандражить и жить, как хочется.

Я не спал, томился и всё шарил ладонью по темени – много ли отросло? Сразу же

поеду в Алма-Ату, к Ветке, а потом уж домой. Проеду по Сибири вольным. Еще раз

посмотрю на станции: Тайга, Юрга, Пурга. Вета будет встречать меня на вокзале. Где

та рука благословенная, что повернула наш подкоп вдоль запретки? Не попал бы я ни

под какую амнистию.

С самого утра возле штаба толпа, вызывали по одному в спецчасть, уточняли

данные и брали подписку о неразглашении всего того, что видел и слышал. Объяснили:

судимость ваша снята, и вы имеете право в личном деле писать «не судим» (со

временем дорого мне обошлось это позволение).

Вечером зашел Гаврош – как выходишь, видуха в порядке, может, чего надо? Да

всё есть, спасибо, только туфли драные. Посидели с ним полчаса, заварили чифир,

поговорили, появился шестерка, на горбу мешок, и по кивку Гавроша он картинно

вытряхнул передо мной пар двадцать обуви – широкий босяцкий жест. Мне нужен

сорок четвертый размер, пары три нашлось, но что-то меня сдержало, я решил ехать в

своих драных. С Гаврошем обнялись, я ему адрес дал, попросил написать, как выйдет.

Он тоже подпадал, но весь рецидив пока задерживали.

Еще был разговор со Светланой. У нее обыденное безрадостное лицо. Она мне

пожелала сразу: я верю, вы никогда сюда не попадете, я убеждена, Женя, вы окончите

институт, будете хорошим врачом, я вам желаю, чтобы и на литературном поприще

были успехи, – всё, что надо сказала. Потом призналась, приехала сюда ради своего

племянника, он сидел в нашем лагере, но пока она добиралась, пока устраивалась, его

отправили по этапу. Он тоже студент, судили его по 58-й. Не назвала ни имени его, ни

фамилии. Но какая молодчина, как самоотверженно ринулась к черту на рога.

«Его не освободят, Женя. – Она говорила со мной откровенно, я не выдам, не

продам. – Политических не касаются никакие амнистии. А это, в основном,

интеллигенция. Освобождают только уголовников».

Я понимаю. Я разделяю ее печаль, я ей сочувствую. Но как-то так получается,