Не жалею, не зову, не плачу...

восполню нехватку прямого и грубого опыта. Толстой тоже не участвовал в

Отечественной войне, не был Анной Карениной и не родился Хаджи Муратом. Опыт –

пошлость. Пульников сколько раз талдычил: вот просидишь двенадцать лет, тогда

узнаешь. Ничего не узнаю сверх того, что узнал, что испытал, муки мои уходят, как

вода в песок, тогда как страдания из-за любви возвышают. Дело не в количестве

лагерных лет, а в том, как душа твоя откликается, как меняется, как трепещет, «сквозит

и тайно светит». Вот объявили мне восемь лет, и пусть я просижу восемь дней,

приговор как палашом рубанул, оставил след на всём моем существе, и дальше я буду

расти подрубленным. При условии, конечно, если корни остались.

Опыт у меня будет, но как на него смотреть, как его понимать? Я не бузотерил в

революции, не участвовал в войне, не родился евреем – значит, я принадлежу к

большинству, и при взгляде на историю мне легче освоить истину, сопоставить

интересы и быть объективным в сравнении с теми, кто участвовал там-то и там и

родился таким-то и таким.

31

С утра новость – врачей пересажали! Всю ведущую профессуру в Москве, всех

светил. Они травили, как мышей, руководителей партии и правительства. Палачи в

белых халатах. К полудню дополнение – не просто врачей, а в основном евреев.

Светлана пришла мрачная, никому ни слова. Газету нам принес майор Кучинский,

новый начальник санчасти. Капитана Капустина куда-то перевели, и сразу слух: он

служил у власовцев, раскопали, сидит уже с полосатиками (каторжный режим) и ходит

в санчасть с мастыркой. Дубарева тоже куда-то перевели незаметно. Стоило мне

взяться писать роман и плюнуть на лагерь, как тут же исчез мой враг как сон, как

утренний туман. Майор Кучинский проще Капустина, в нашей системе недавно, не

навешали ему пока строгачей за якшание с заключенными, приходит к нам запросто,

анекдоты рассказывает, толковище ведет на любую тему, как с коллегами на воле, либо

еще не битый, либо время понемногу меняется. Принес газету и сел тут же в ожидании,

что мы скажем. Лицо обиженное, однако юморит: «Не возьмете ли меня медбратом, я

той же национальности?» Читаем вслух сообщение ТАСС – органами государственной

безопасности раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем

вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза.

Перечислялись имена известных профессоров, Вовси, например, главный терапевт

Красной Армию во время войны, есть капли Вовси для сердечников, довольно

эффективные, Этингер тоже известен, мелькал в учебниках, Коган, Виноградов из

Кремлёвской больницы. Преступники неправильно лечили Жданова, старались

угробить маршалов Василевского, Говорова, Конева, генерала армии Штеменко,

адмирала Левченко и других, однако арест расстроил их злодейские планы. Террористы

были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической

организацией «Джойнт».

Да-а, дела-а, хоть халат снимай, как теперь показываться на глаза больным. Я

попытался заговорить со Светланой, но она отчужденно: «Разберутся, Женя», – и

замкнулась. Зека отнеслись по-разному к новости, одни, что евреи своё дело знают,

другие, что товарища Жданова и всё их кодло давно надо было отправить на тот свет, а

третьи не верили ни единому газетному слову, за всей этой бодягой скрывается

политика не для наших мозгов. Перед уходом домой Светлана сказала: «Это ужасно,

мы им так верили». Глаголев сказал другое: «Последняя конвульсия Сталина в борьбе

за безграничную власть. Он разгромил все платформы и оппозиции, кроме вот этой, но

как раз они-то его и доконают».

Утром, едва переступив порог, Светлана спросила: «Как самочувствие Глаголева?

Вы не подумайте, пожалуйста, Женя…» Глаза ее заблестели. «Статус идем, Светлана

Самойловна. Пожалуйста, вы тоже не подумайте…» – мой голос дрогнул, я

сосредоточенно стал рыться в папке с историями болезни. Больше мы со Светланой не

разойдёмся.

32

Снова весна, март, третий уже в моем сроке, и еще останется пять… Потеплело,

света много, солнце сияет, и снова тянет на волю. Вышел из больницы под вечер,

уткнулся глазами в запретку, стою один, смотрю выше забора и вижу склон, тайгу и

небо, ноздри шевелятся, как у волка. Алма-Ату вспоминаю, институт, Леня Майзель

вдруг выплыл. Был он здесь – и нет его, куда исчез, не знаю, с Гаврошем о нем я даже

не заговаривал. Вполне может быть, погнали Леню на вахту брать на себя суку Лысого.

Может быть, и Белла меня не узнает? На том свете сойдемся все, обсудим, почему так

случилось. Но, может быть, и там не узнаем друг друга. Надо отречься от прошлого

целиком и думать только о будущем. Дождаться, когда кончится срок, выйти за

колючую проволоку и начать дни и годы от нуля. Забыть, что было. Стою перед

запреткой лицом в небо, и выть хочется. Мое прошедшее несёт меня, как ракету,

проносит через вот эти дни. «Длятся часы, мировое несущие, ширятся звуки, движенье

и свет, прошлое страстно глядится в грядущее, нет настоящего. Жалкого – нет».

Дни стали светлее, длиннее, и тоски больше. Одиночество, и всех жалко. Виноват

перед матерью и отцом, думаю: вот так же мне отплатят дети. Письма пишу лихие,

бодрые – не жалейте меня, не страдайте, мне легко. В дождь вспоминаю, как в

последний раз провожали меня отец с матерью на станцию, я тайком приезжал из

Алма-Аты осенью. Ехали в телеге втроем, прикрытые завесой дождя, и остановились,