Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:

не доезжая вокзала. Я слез и пошел бодро и уверенно кончать институт. На углу

оглянулся – понурая лошадь с мокрым крупом и покинутые мои родители сидят

рядышком в темной мокрой одежде, как забытые статуи… Думаю, всякая боль души

есть память о нашем высоком предназначении. Боль есть, но предназначения нет… В

тоске вижу Алма-Ату. Прекрасный город, любимый город. Солнечный, самый

солнечный. Жалко мне прошлое. «Солнце, сожги настоящее во имя грядущего, но

помилуй прошедшее». Вижу общежитие на Уйгурской,

трамвай вижу, как поворачивает

с улицы Шевченко, громыхая и повизгивая колесами. Вижу гостиницу «Дом советов»

на Красноармейской. После войны там жили артисты, живал там странный, нездешний,

на костылях после лагеря, писатель Домбровский, жила там Суханова, старая

большевичка с дочерью Беллой. И со мной – одно время… Красноармейская упирается

в Оперный, перед ним – Сталин, а сбоку выставили как-то истребитель дважды Героя

Луганского, на фюзеляже звездочки по числу сбитых фашистов и большой бубновый

туз, тщательно нарисованный… Не могу забыть Алма-Ату, снятся мне город, ледники,

горы. А Вета пишет: «Тебе отказали в помиловании, и у меня пропала вера в

справедливость. Но мы все равно будем вместе, хотя есть люди, которые против.

Никогда не думай, что я могу забыть тебя. Если у меня тоска, я ухожу в горы, в

Горельник или в лагерь «Локомотив».

Она вспоминала день нашего знакомства, 21 декабря 1949 года. «Мне горько

стало, ведь если бы не было той встречи, ты был бы сейчас на свободе и тебя не судили

бы». Я ей пишу часто и каким-то не своим, гусарским стилем, лихаческим. Ни на что

не жалуюсь, без нытья, с гонором хочу пронести свой лагерный срок. Меня выручает

цель, каждый вечер сижу и пишу, каждую ночь. Передо мной бумага, чернильница –

флакончик из-под пенициллина в эбонитовом футлярчике с электрощита, макаю

тонкую желтенькую ручку с пером и пишу. Не только прозу, но и стихи. О том,

например, как мне ставят разные условия, и я соглашаюсь их выполнить – ради

свободы. Все-все, кроме одного – брось писать. «Нет – сказал бы я, – довольно, ваши

бредни надоели, лучше восемь лет неволи, чем свободный день без цели». Иногда

удивляюсь самому себе, почему я легко так вжился, вписался в лагерь. Облегчает

санчасть, конечно, но ведь она тоже в лагере. Я свободен не делать зла, не хочу обижать

людей, не хочу быть наглым и при всём том я лагерник не хуже других. Иду как-то по

коридору, сидит молодой зека у окна и переписывает стихи красивым чертежным

шрифтом. Спрашиваю, сам написал? Нет, говорит, у ребят взял, домой посылаю, в

техникум. Мои стихи «Последний вальс». Без автора. Я их написал к выпускному

вечеру и послал в Алма-Ату. Наверное, от Питерского пошло. Хотя в стихах ничего

лагерного. И жаль, плохо, если всё лагерное забудется как ненужное. Здесь тоже люди

жили-были. Хорошие люди.

От тоски я увидел во сне

мост, проснулся, вспомнил август 45-го года и тот настил

через канал. Доски увидел. Всю жизнь он у меня как символ – вперед без страха и

сомнений. Зека любят толковать сны. Если стоишь на мосту, якобы, удача в делах. Но

если идешь по мосту, грозит опасность, остановись и подумай. Сидим как-то в

амбулатории с Сашенькой, крутим тампоны из марли для автоклава, будто пельмени

лепим, и она сражает меня: «Дай почитать, что ты там написал». Откуда ей известно?

«А я Устиновича знаю, он в Красноярске живет, мне нравятся его охотничьи рассказы».

Потом говорит: «Я видела тебя во сне. Ты скоро выйдешь на свободу». Сашенька

осмелела с некоторых пор, смотрит на меня прямо, а раньше боялась испепелить меня

своим дымчатым взором. «Как будто у тебя длинные волосы отросли, понимаешь? Это

всегда к дороге». – «Спасибо, Саша, этап тоже дорога». – «Нет, ты скоро

освободишься». – Еще она видела носовички, маленькие такие носовые платочки, она

мне их дарила.

Я не очень-то верил в сны. Говорили, увидеть церковь – к свободе. Перед

трибуналом увидел, как по заказу. А свобода не выпала. Хотя, смотря как ее понимать.

Свобода от тяжести преступления – более высокий ее смысл и как раз в церковном

духе, свобода от греха. Сашенька мне наобещала. В лагере принято радовать зека

скорой свободой. Одному политическому я удалил липому на лбу, жировик, крупная

была опухоль, с грецкий орех, мало радости носить такой рог над глазом. На воле он

боялся удалять, наплели ему страхов – здесь и мозг рядом, и глаз может пострадать, а

опухоль у него растет и всё. Я его избавил за какие-то полчаса, обколол новокаином, он

даже не крякнул ни разу. Потом, встречая меня, останавливался и говорил одни и те же

слова: «Вы скоро выйдете на свободу, поверьте, очень скоро». В древности у египтян

было приветствие: как вы потеете? Все усилия на выделительную систему. У

заключенных – на нервную.

Мой третий март. Надо ему стихи посвятить. Снег еще, зима, но веет уже

тревогой, гонит тебя неведомо куда, хочется чего-то такого-сякого, неожиданного. Вета

уже на 6-м курсе, было распределение, и ей предложили в Уральск чумологом, ездить

по степи, ловить сусликов, грызунов изучать, разносчиков инфекции. Она послушная,

кроткая, поедет куда пошлют, и не помогут ей ни отец, ни мать, они большевики с 1920

года, у них один сказ: выполняй долг перед Родиной. Там она выйдет замуж, сколько

можно ждать.

«Сегодня я действительно в шоке. Вдруг в три часа звонит Сенька Бадакер, я

только переступила порог, пришла из института, и спрашивает, давно ли было от тебя

письмо. По городу слух, будто Женька в Сибири помер. Я долго не могла прийти в

Поделиться с друзьями: