Не знает заката

Что чувствует обреченный на смерть? Что чувствует человек, твердо знающий, что жить ему осталось считанные минуты? Предполагают, что в этот момент он должен испытывать сильнейшее потрясение, что перед мысленным взором должна пройти вся его жизнь: детство, школьные годы, юность, любовь, первые достижения. Самые счастливые, самые значительные эпизоды. Вполне возможно. Однако я, видимо, представлял собой исключение. Никакого особого потрясения я в данный момент не испытывал, и ничего подобного перед мои мысленным взором не представало.

Наверное, этому мешала обыденность окружающего: гладь тусклой Невы, к которой я вышел минуты через четыре по Менделеевской линии, теплый шершавый гранит, запомнившийся таким еще с детства, выдутый темным золотом купол Исаакиевского собора, шпили Адмиралтейства, площадь, Зимний дворец, и, уже по левую руку – узкая граненая спица Петропавловской крепости. Солнце уже заметно тускнело. Масса воздуха, образующего пространство, приобретала красноватый оттенок. Такой держится не более получаса, а потом угасает, чтобы уступить место прозрачным сумеркам. Все в них светится. Все живет. Я видел эту картину тысячи раз.

И все-таки меня бил озноб. Зарождался он где-то в темных глубинах, куда сознание обычно заглядывать не рискует, в пещерных инстинктах, в наплывах первобытного страха перед вселенной и, как подземный родник, пробиваясь оттуда, прохватывал струящимся холодом сердце и мозг. Его невозможно было остановить. Несмотря на жару, на знойную духоту, пропитывавшую весь город, я чувствовал себя будто выставленным на мороз. Потому что все было действительно просто. Все было до такой степени просто, что я даже не понимал, как это не приходило мне в голову раньше. То, что мы считали интересными метафизическими разработками, современной схоластикой, «философией», любопытной, конечно, но не имеющей никакого практического значения, на самом деле являлось подобием откровения. Это было непрерывное озарение, «прокол сути», «трансцендирование», «инсайт», «прикосновение к богу», если пользоваться жаргоном наших психотерапевтических тренингов. Сопряжение с той частью высокого бытия, из незримого магнетизма которого рождаются предельные смыслы. Те самые, о которых говорил один из психологов: добро и зло, истинное и ложное, справедливое и несправедливое. То, без чего невозможно существовать. В обычной жизни они не слишком заметны. О них знают все, но непосредственно человек с ними не соприкасается. Они достигают его через сложную систему коммуникаций: образование, воспитание, моральные императивы, мировоззрение, уже в адаптированном варианте, в переводе с «небесного языка», на «земной». Очень трудно почувствовать их настоящую суть. Чтобы выйти к трансценденции напрямую, чтобы увидеть тот метафизический свет, который пронизывает собою весь мир, нужны особые практики: медитация, молитва, аскеза, нужны интенсивные тренинги, нужна экстремальная, весьма специфическая среда; например – секта, намеренно изымающая человека из тесных земных реалий, например – тот самый «когнитивный домен», перенацеливающий его с материальных ориентиров на интеллектуальные. Кстати все наши научные или творческие семинары, все наши обсуждения, конференции, школы, коллоквиумы, конгрессы, вся наша околонаучная суета, напоминающая дешевую распродажу, – это тоже попытка вырваться из обыденного, прикоснуться к вечности, испить ее головокружительного нектара. Потому что это единственное, к чему человек предназначен. Потому что «вечность принадлежит богу, а время – дьяволу». В большинстве случаев это, разумеется, ничего не дает. Восхождение к атмосфере высоких смыслов требует колоссальных усилий. А человек уже слишком обременен текущей реальностью, слишком привязан к ней, слишком отягощен мелкими повседневными обязательствами. Освободиться от них рискнет далеко не каждый. Потери здесь очевидны, а приобретения призрачны. Я помню, как в одной монографии, посвященной проблемам физики, прочитал, что «через сорок лет уравнения, выведенные Шварцшильдом, оказались полезными для расчетов, связанных с так называемыми „черными дырами“, особыми участками космоса, где происходит сверхконцентрация вещества. Вот – в итоге „оказались полезными“. Но ведь прошло четыре десятилетия.

И, разумеется, это – Санкт-Петербург. Нигде больше такого произойти не могло бы. В Москве время сильнее вечности, оно окутывает человека, оно, как ворох одежд, оберегает от пронзительного сквозняка, тянущего из вселенной. Оно скрывает от него пугающие горизонты. В Москве звезд не видно. А Петербург изначально принадлежит вечности. Он чуть приподнят над миром и потому отсюда ближе до неба. Реальность здесь очищается. Метафизика начинает светить прямо в наличное бытие. Она уже не опосредована повседневностью. Ее, как истинное откровение, можно воспринимать в чистом виде. Именно потому она действует на человека так сильно. И потому порождает ту жизненность, которая ощутима даже через технику записи. Это, конечно, придает необыкновенные силы. Но это же самое, как выясняется, и смертельно опасно.

Честно говоря, я не помню, как добирался до дома. Кажется, сначала я шел по Невскому: в памяти запечатлелись прохожие, во множестве попадающиеся навстречу. Белые ночи, весь город, вероятно, высыпал на проспект. Затем я, видимо, свернул на Садовую, где блестели рельсы трамваев, и через узенький переулочек, утяжеленный балконами, выбрался к площади, сбоку от колоннады театра. А оттуда уже, миновав мрачноватый пролет, образованный помпезными административными зданиями, по Фонтанке, вдоль быстрого, настораживающего блеска воды, вдоль чугунного парапета, вдоль окон, залитых слепотой, добрался до Бородинской улицы.

Это был, конечно, не тот маршрут, что мне предписали. Однако все предписания вылетели у меня из головы. Я брел почти наугад и, даже время от времени встряхиваясь, не узнавал окружающего.

Все сейчас выглядело как-то иначе.

Но вот один момент я, вероятно, буду помнить всю жизнь.

Это когда, пройдя по двору, где под широкими листьями тополей уже начинали сгущаться первые сумерки, обогнув песочницу, детскую горку, прикрытую островерхим грибком, я, ни о чем не подозревая, открыл дверь парадной и в желтизне лампочки, надрывающейся под потолком, увидел на ступенях следы влажной черной земли.

Я остановился, как вкопанный.

Сердце у меня подпрыгнуло и запечатало горло.

Дышать я не мог.

Голем все-таки явился за мной.

Глава десятая

Иногда делаешь вещи заведомо бесполезные. И ведь знаешь, что бесполезно, что никакого толка не будет, что напрасно тратишь время и силы, обманывая самого себя, что занимаешься ерундой, и все равно делаешь, будто выполняя заложенную в тебя программу.

Видимо, тут срабатывают какие-то стереотипы, всплывают из хаоса паники обломки действий, когда-то вполне логичных, имевших смысл, и сознание, как утопающий, судорожно за них цепляется, пытаясь удержаться на бурной поверхности.

Вот так и я, увидев следы на ступеньках, первым делом схватился за сотовый телефон. Ведь по крайней мере теоретически, где-то неподалеку должны были находиться люди из команды Авдея. По крайней мере теоретически, согласно плану, который мы обсуждали совсем недавно, они должны были вести меня от Клуба до самого дома – не выпуская из поля зрения, предохраняя от любых неожиданностей. Я их, разумеется, не заметил, но это вовсе не означало, что они не следовали за мной. Просто я был не в том состоянии, чтобы их выделить.

Однако еще раньше, чем, потыкав в кнопочку на панели, я убедился, что телефонная трубка мертва – даже не включается, не говоря уже о соединении – мне стало понятно, что никакого прикрытия поблизости нет. Не знаю, чем в данный момент занимались люди Авдея, где они находились, какие выполняли распоряжения, но находились они явно не здесь и занимались не мной.

Я был в этом абсолютно уверен.

Это было какое-то мгновенное знание. Прошибающее, как дрожь, не требующее подтверждений.

Кстати, так оно в действительности и оказалось.

Немного позже, когда мгла, окутывавшая реальность, рассеялась, когда улеглась суматоха, вызванная наплывом событий, и когда мы, наконец, смогли поговорить с Авдеем спокойно, выяснилось, что его сотрудники, несмотря на весь их оперативный опыт, потеряли меня еще в начале Невского. Им почудилось, что я свернул на набережную Мойки, и они шли за мужчиной, видимо, несколько на меня похожим, до самой Исаакиевской площади. Только там с ужасом убедились в ошибке. Попытались вновь перехватить меня на Невском проспекте – промчались до него по Садовой на служебной машине. Здесь мы, вероятно, окончательно разминулись, поскольку я в тот момент уже свернул в переулок. А затем они довольно долго обшаривали район Владимирской площади. Причем, почему Владимирской, никто внятно объяснить не сумел. С чего-то все вдруг решили, что я должен быть на Владимирской. За это время они раз восемь звонили в квартиру. Телефонную трубку, естественно, никто не снимал. И лишь, связавшись с Авдеем, который, проверяя свои собственные догадки, следовал за «лендровером» Одинцова, и получив от него колоссальный втык, они ринулись всей толпой на Бронницкую. Минут через двадцать к ним присоединился и сам Авдей. Меня, однако, там уже не было.

Правда, обнаружилось это лишь через несколько дней. А в тот момент, бессмысленно терзая пульт сдохшего телефона, вполголоса чертыхаясь и поминутно оборачиваясь назад, я чувствовал только дрожь, распространяющуюся от сердца до кончиков пальцев.

Ибо, вопреки всем обещаниям, я остался один.

Тьма – сгущалась.

Помощи мне ждать было не от кого.

Конечно, какие-то варианты спасения у меня имелись. Во-первых, я мог опрометью бежать отсюда – не пробуя ничего выяснять, не попытавшись даже краешком глаза глянуть в квартиру – добраться до местного управления ФСБ, найти там Авдея, потребовать, чтобы он укрыл меня, защитил, переправил в Москву; никогда больше не вспоминать о том, что случилось, ни при каких обстоятельствах не возвращаться более в Петербург, махнуть рукой, у них – своя жизнь, у меня – своя. Это, вероятно, было бы самым разумным… А во-вторых… А во-вторых, я мгновенно понял, что нет у меня никакого «во-первых». В квартире меня ждал Борис, и пусть он меня, как выяснилось теперь, подставил, пусть направил, как поросенка, в джунгли, чтобы выманить тигра, но бросить его тут и сбежать я просто не мог. Я бы этого себе не простил. А потому, даже не очень отчетливо сознавая, что делаю, я пристегнул телефон обратно, хотя, вероятно, лучше бы было его просто бросить, осторожно, на цыпочках, стараясь не задеть комья грязи, поднялся на следующий этаж и, переведя дыхание – воздух в легких сгорел мгновенно – потянул на себя приоткрытую дверь.