Небо и земля

— Осмелюсь спросить, какую? — полюбопытствовал Пылаев.

— Оставил Здобнова в руках большевиков. Они его считают изменником и, сами понимаете, разделаются с ним…

— Всего два места в машине было, — ответил Пылаев. — Если бы он уехал, кому-нибудь из нас пришлось бы остаться.

— И остались бы! — все более сердясь, ответил Васильев.

— Сейчас говорите такое, когда опасность миновала. А если бы пришлось ту минуту пережить, — еще неизвестно, какой бы выбор сами сделали. Чем вы хуже его? Почему именно вы должны идти под расстрел?

Васильев безнадежно махнул рукой, словно знал, что никогда не удастся ему переспорить Пылаева, и громко спросил:

— Вы, наверно, и счет потеряли случаям, когда приходилось спасаться бегством?

— Ох, не говорите! — вздохнул Пылаев. — Вся жизнь моя — как на гигантских шагах: то вверх, то вниз, и ни на минуту нельзя отдохнуть ногам. Я никогда не мог отдохнуть или заболеть — жизнь без праздников, один сплошной понедельник.

Он помолчал, а потом с горечью проговорил:

— И вещами теперь не обзавожусь — мешают, препятствие большое в моей бродячей жизни.

— Стало быть, так вас навек «в бега» и пометили?

— Именно, именно! — обрадовался Пылаев, — такие люди, как я, нужны государству…

— Не такими ли и царствующий дом держался?

— Как вам сказать? — задумался Пылаев. — Конечно, и ими.

— И каждого человека, с которым вам доводилось встречаться, вы неизменно обманывали?

Пылаева сердила бесцеремонность вопросов, которые задавал Васильев, но разговор почему-то показался интересным, и, морща лоб, он ответил:

— Вас первого неистребимой любовью любил — и как еще выручал!

— Меня?

— Забыли? — съязвил Пылаев. — Так вот всегда, если человек плохое сделал — помнят всю жизнь, а хорошее — обязательно забывают.

Васильев недоумевающе пожал плечами.

— А на фронте что было? В отряде? Когда одна из ваших девчонок, которую вы оставили спать в канцелярии, скрылась с секретными документами? Разве я не сделал ради вас рискованную инсценировку? Потом ведь говорили даже, что документы украл я, да еще стрелял в вас вдобавок, убегая.

— А, вы об этом случае! — с деланным равнодушием проговорил Васильев. — Тогда вы действительно выручили меня.

— Еще бы! Ведь вы на коленях передо мной стояли.

— Стоял, — с ненавистью глядя на Пылаева, сказал Васильев.

— Просили спасти, выручить, освободить от позорнейшего подозрения.

— Было, было и это!

— А потом еще требовали, чтобы я инсценировал нападение на вас.

— Да, да, просил, — буркнул Васильев.

Ему хотелось, чтобы скорей закончились воспоминания Пылаева. Но Пылаев сегодня был особенно разговорчив и навязчив и все быстрее гнал автомобиль по безлюдной дороге.

— Вы не волнуйтесь, — с улыбкой сказал Пылаев, — поезд на Харьков уходит через час. Может быть, последний поезд, но мы на него обязательно попадем.

— Постараемся, — сказал Васильев, обрадованный неожиданной улыбкой Пылаева.

Но Пылаев уселся удобнее и спокойно продолжал рассказывать о былом:

— Вы просили стрелять в вас, и обязательно из револьвера. Я отличный стрелок и не стал спорить с вами. Вы вытянули правую руку, и я легонько задел только мякоть предплечья. Долго потом пришлось на перевязки ходить?

— Раза четыре, не больше того.

— И вы же еще надо мной подсмеивались. А ведь секретные-то документы все-таки не девчонка украла, а я, и собственноручно… — воскликнул Пылаев.

Вскоре они увидели за крутым поворотом первые строения железнодорожной станции.

— Не думаете ли вы, что в бегстве есть что-то постыдное? — задумчиво проговорил Васильев.

— Как вам сказать, может быть, и постыдно бежать, но еще постыднее было бы в своих грехах признаваться, если бы мы в руки к большевикам попали… Они бы уж до всего докопались.

Пылаев и Васильев бросили автомобиль у въезда в вокзальный сад и побежали к перрону, стараясь не отставать от толпы, атаковавшей теплушки и зеленые вагоны третьего класса.

— Трогается! Нет, вы поглядите, на самом деле трогается! — простонал Пылаев, размахивая руками и внимательно глядя под ноги, чтобы не споткнуться ненароком о придорожный камень.

А поезд и на самом деле тронулся. Загремели буфера, загромыхали площадки, со свистом вырвался отработанный пар…

Конный отряд рассыпался по вокзальной площади.

— Красные! — крикнул Пылаев.

Васильев на мгновение оглянулся.

— Не задерживайтесь, — прохрипел Пылаев. — Скорее…

Они уже бежали по перрону. Только на площадку предпоследнего вагона можно было еще прыгнуть: состав замыкала закрытая наглухо теплушка.

Пылаев увидел людей, стоявших на площадке, сундуки на буферах, корзины над головами, шляпы, бекеши, развевавшиеся на ветру шелковые платья и, выбросив вперед руки, сильным и быстрым движением рванулся вперед, — левая рука на поручне, тело в судорожном броске. Кто-то подхватывает за руки, кто-то подталкивает сбоку — и вот он уже на площадке…

— Прыгайте, прыгайте скорей! — крикнул он запыхавшемуся, безнадежно отставшему от вагона Васильеву, и тот, не замечая грозящей ему опасности, так же стремительно, как Пылаев, взмахнув руками, бросился вперед. Вагоны дребезжали, грохотали колеса, истошный нестерпимый крик на мгновение заглушил грохот движущегося поезда…

— Оступился! — громко сказал Пылаев и, усевшись на подножку вагона, долго глядел назад, туда, где под колеса теплушки упал Васильев…

«Стало быть, снова дорога», — раздумывал Пылаев, посасывая трубочку и не прислушиваясь к торопливой беседе попутчиков. Ему не хотелось теперь ни думать, ни рассуждать, ни спорить с самим собой, он только тихо бормотал про себя: «Кривая и на этот раз вывезет. Я как пружина, — чем больше сожмусь, тем сильнее ударю впоследствии. На Дон мне податься, что ли? Или в Одессу? Да и в Германии примут за старое…»

* * *

Прежде чем Здобнов услышал стрельбу на аэродроме, дверь штабной комнаты распахнулась, и на пороге появился Тентенников.

Предчувствуя близкую расплату, Здобнов поднялся со стула и с ужасом смотрел на летчика, не чувствуя силы взяться за кобуру.

«Тентенников страшнее всего, — подумал Здобнов. — Он, наверно, всерьез был уверен в моих дружеских чувствах. Он и застрелить может».

Он стоял посреди комнаты, одергивая френч и виновато глядя на Тентенникова.