Небо красно поутру

Он притопнул, и прошел по двору, и, открыв дверь в каменный хлев, пинком выпустил оттуда поросенка. Вали отсель. На него дремуче уставилась корова. Он зевнул, и протер глаза, и сел на каменную стенку, а пальцами пробежал по камням, зазубренно торчавшим так, словно свирепо сражались, прежде чем их выдрали из земли. Известняковый белый цвет дома при этом свете – индиговый, и он вдруг увидел себя ребенком среди грегочущих гусей, а отец его, расплескивая, штукатурит синюю глину.

Кости в земле. Кости тех, кто до меня. Не стану я так же, ей-же-ей.

Он глянул на дом и вспомнил, как пришли они – мужики отовсюду, из Карроу, из Эвиша, двое из Тандераги, явились в такую даль из любезности к его отцу. Громадины, вот как есть, лица намедненные и потрескавшиеся от солнца. Старик искрил руками, словно осколками кремня. Едва ль вообще когда улыбался он, а потому смеялось за него только его тулово. Взялись они за работу – строили из камней, поблескивавших от земли, отмытых дочиста. Поставили дом, затем нарезали дерну и опрокинули его, превратив в мясо на кости крыши. Мужики пили, и матюкались, и пели песни, покуда языки не стали у них лихорадочно заплетаться, и к первому утреннему свету не поковыляли они по своим домам в дальних поселках, а семейство не завалилось на солому перед открытым очагом, уж очень хотелось им спать.

Он сидел и прислушивался к утру. Ропот ветра, а от каменной стены – вой неистовой заунывной ярости. Он встал, и двинулся на этот звук, и наклонился, пока не разглядел полость, заплетенную паутиной, заплеванной росой и сияющей серебром, и взгляд его не упал на муху, сражавшуюся с плетеной хваткой паука. Жужжанье крылышек ее неистово, а стало еще яростней, и тельце у нее задергалось в уловленном исступленье, паук же накидывался сверху, покуда жизнь мушиная вся не вышла, только лапки мягонько подергивались, да и те потом затихли. Койл склонился ближе, и сунулся туда, и бережно потеребил насекомое кончиком пальца, но жизни в нем уже не было.

Он походил по двору, и увидел, как небо выстилается серой простыней, и постоял, думая о двух приехавших верховых. Досужей рысцой до вершины горки, а там встали у конца проселка. Громко окликнул их Джон Фоллер. Подошел к ним и картуз снял, увидев, что другой всадник – Хэмилтон. Глаза у Фоллера улыбались. С таким ростом чуть не нагибался над лошадкой. Слова его втыкались, как нож. Хэмилтон щерился красноглазо. Как будто тут что-то новое.

Надо было тогда сказать что-нибудь. Надо было в глаза ему глянуть. Стащить бы его тогда с той лошаденки. Вы чего это тут мелете, а? В каком это смысле нас выселяют? Вы ж знаете, от нас вам вреда никакого. А баба в тягости. Неправильно это, как есть неправильно. Да все равно б не послушал.

Кулаки его сжались, и что-то в нем вскипело, как белая лихорадка реки, пока гнев его не вспенился, и не прошел он на двор, и не вытащил топор, что щерился из полена, и не пошел дальше. По колеям от дома шел он, плечи огромны и горбились. Земля целовала росой, и холод ее немел у него на ступнях, а он хотел метнуть целую гору, небо сдернуть, разодрать голыми руками землю настежь, и вот резко свернул он и зашагал к тому месту, где стояли, сутулясь, деревья. Топор раскачивался злобными дугами, пока елка не раскололась и не упала, свежезазубренная, на землю, всю в игольчатой хвое, а сам он не сел, траченный, голова сникла, и сил сдерживать слезы не осталось.

* * *

Лицо он утер рукавом и двинулся вверх по склону обратно к дому. Очерк его матери – идет через двор, а вот и корова дает ей свое молоко. Он зашел внутрь, и сел на табурет между очагом и постелью, и глянул на жену свою Сару. Очи отлогие над низкими скулами. Лицо, сложенное для печали.

Ты мне всю ночь спать не давал, так вертелся, сказала она.

Ты спала ж.

Проснулась. Куда это ты сейчас ходил?

Дрова рубил.

К чему это?

Он поднялся к очагу. Огонь жив в сгребках, и он бережно подул. По зашипевшим угольям заскакала зола, и он ее разгреб и растопил, подложив мха, а тот защелкал и затрещал, пока жадно не взметнулось пламя. Он взял бруски торфа, и сложил их сверху, и посмотрел, как дым ластится к торцевой стене, чтобы сонно улечься наверху вокруг низких стропил, а потом провел рукою над пламенем.

Детка проснулась, и выбралась из постели, и подошла к нему. Он сгреб ее к себе на колени и пальцами оправил путаницу волос. Детка завозилась, и он снова опустил ее и нагнулся вперед, упершись локтями, а руками теребя себя за щеки. Сара за ним наблюдала. Лицо у него чащоба темной щетины, и как тенями глаза ему заливает так, словно робел он от света. Он заметил ее и покачал головой.

Открылась дверь, и мать поставила ведерко у стола, и запахнула на себе платок потуже, и опять вышла.

Они поели брахана [2] из деревянных плошек под плеск огня, комнату полнило молчаньем. Каждый по очереди смотрел на него, а он не отрывал взгляда от пола, потом же поднял голову и тихо заговорил. Тошнит меня, что вы на меня глядите так, будто я что-то должен сделать. Хер с ним, значит, сделаю.

2

От ирл. brachan, овсянка.

Сара отставила плошку на стол. Койл встал. Костюм Джима там, в доме?

Мать на него глянула. Не. Тута он. А тебе зачем?

Пойду да парой слов перекинусь. Попрошу Хэмилтона оставить нас в покое.

Сара подняла голову. Никуда ты не пойдешь, сказала она.

В голосе ее теперь тревога, переуступает главенство его голосу, тихому и ровному.

Пойду-пойду. Схожу да вразумлю этого человека.

Сара встала и осталась стоять перед ним. Не пойдешь. Сам же знаешь, не из таковских он. Нету в нем никакого разума. Ты все только спортишь.

Он глянул на нее, не мигая. Хаханьки-ха, сказал он.

Она положила руку на плечо ему и посмотрела в глаза. Он уставился на нее в ответ, кулаки сжались до белых костяшек, а потом развернулся, и дернул дверь нараспашку, и встал там, дыша полной грудью. Они за ним наблюдали, детка с плачем вскарабкалась матери на колени, и они слушали, как он тихонько ругается.

Вот вошел он обратно и встал руки в боки, вперившись в жену, а она отказывалась на него глядеть. Из другой комнаты вышла старуха с костюмом через руку и протянула ему, а Сара сорвалась с деткой от стола. Дурень, сказала она.

Рот у его матери скривился, а глаза сощурились, как у кошки. Ох уж этот молодой Хэмилтон, сказала она. Так-растак его бодахову [3] башку.

* * *

Вышел он пешком под небом насупленным и неопределенным. С запада перла наковальня со срезанной спинкой, а на холмах далекая дымка дождя. Костюм он надел обтерханный по манжетам, и на нем были башмаки, хотя предпочитал он ходить босиком, а под касторовым картузом своим прослушивал замыслы разговора как мужчина с мужчиной, от которого все уладится. Вот послушайте-ка. Не-е. Я вам попросту говорю.

3

От ирл. bodach – мужлан, неуч.

Он двинул по перевалу Толанда там, где мир сгустился в зелени, и вышел на реку, огибавшую всю его длину. Перешел ее вброд по хребту из камней, и широким шагом поднялся по склону сквозь расступавшиеся камыши, и отыскал проселок – шел он с мощью человека, нацеленного на что-то одно, а когда небо раскрылось, не остановился, проселок от дождя размяк, и башмаки его пачкались в мякоти под ним.

Небу еще было что дать. Дождь падал плотней, и он остановился под деревом и сгорбился на корточках. Картузом облепило ему голову, и дождь капал на лицо. Костюм испятнало темным, кожу холодило. Он слушал, как позвякивал полог листвы и раскатисто трещала сорока, и уловил взглядом птичку над собой, посмотрел, как порхает она по дереву, а лазоревый поясок ее сияет. Подле него безликие желтые диски скерды обихаживались шмелем толстым, как его большой палец на руке.