Небо красно поутру
Шрифт:
Я смотрел и ничего не делал, сказал Койл.
Когда Джон Фоллер мальчонкой был, известно стало в какой-то раз, что он бечевкой язык лошади обмотал да и вырвал его начисто с корнем.
Койл прямо посмотрел на него. Я к тебе только переночевать зашел. Сара на сносях. Еще одна малявка будет. Я возвращаюсь, вот чего.
Нравится тебе или нет, но разлуке быть. Если тебе семью подавай, так за ними всегда послать сможешь откуда-то еще, но вот если с Джоном Фоллером на тропе войны встретишься, от тебя мало что останется для жены-то.
Койл долго на него глядел. Ладно, сказал он. Я тебя слышу.
Что-то в жилище Баламута напоминало ему о доме, в котором вырос. Светом с пылинками припорашивало комод у дальней стены. То место, куда он стул свой ставил. Он подумал про тот раз, когда в дом влетела птица. Паника, бессмысленная в ее трепещущих крыльях. Рассказал о том
Сдается мне, то воробей был, хоть точно и не могу сказать. Мы с Джимом по полу от хохота катались. Птица билась обо все в комнате, посмахивала посуду глиняную с полки, в окошко врезалась, а ма на нее орала, и старикан наш за ней гонялся, погоди-ка, мы ее споймаем, вот ей-же-ей, тише давай, а ма знай себе орет: просто убей ее, будь добр, да с глаз убери. Он ее голыми руками поймал, так-то, лицо у него все пустое и сосредоточенное, дышал ровно, по шажку за раз, и птица ему сдалась, и он ее чашкой ладоней накрыл, только голова да клюв из его сомкнутых рук торчали. Вынес ее из дому да отпустил.
Солнце шло смутной дугою по шерстяному небу. Перед ним бескрайне расстилалась сырая умбра, охромевшие горбы гор в серебряной чешуе да та высокая морена, густеющая до сердитых голов черноты. Шагал он мимо безглазых скал, зелено-меховых и крапчатых от дождя. Одеяло Баламута на плечах, а в башмаках мокро, и окаянная почва вся промокла и в колдобинах, да еще и утыкана цветущим вереском, от которого никому никакого проку. Даже не знаю теперь, куда иду. Куда-то за Друмтахаллу. У этого места даже названия своего нету.
От ветра одежа у него на спине просохла, а в легких полно стало кашля, воздух из них выжимался, как из мехов, что всякий раз его останавливал, и саднил он потом весь, и едва держался на ногах. С запада, где он мог разглядеть Дунафф, морское побережье серебряной ниткой, лениво накатила низкая туча, и опустилась морось, а он прятаться не стал, ибо деревья были редки и далече друг от друга в этих проклятых краях. Остановился у ручья, и нагнулся к бурой воде, и набрел на то место, где овца улеглась помирать, падшие кости ее не потревожены, а череп щерится себе вверх, и немного посидел он, встретившись с этим пепельным безглазым сосудом, вневременным памятником той мимолетной жизни, кою некогда содержал в себе.
Ходьба стала его путем, и он не обращал внимания на голод, и смотрел, как земля отвертывает спину свою от солнца. Чистая тьма еще где-то в двух часах, а он уже не думал ни о чем другом, кроме как о еде. Холмы скатывались вниз, и в фиалковом свете углядел он сельский дом, слабо и тускло белый на ляжке горки. К нему и направился, пока не подошел близко, а потом пригнулся пониже и сорвал камышину пожевать. Понаблюдал и не заметил вообще никакого движения, но услыхал крики детворы из-за дома, и подождал. Сумерки настоялись покрепче, и он подкрался к домику и скользнул задвижкой, открывая дверь хлева. Спекшийся запах плесени и паутины, да высокий хребет торфа, да лошадь сопит. Он пошарил вокруг, нашел какой-то овес. До пояса ему высились тюки соломы, и он залез на них, и лег, и укрыл себя. Сон упал на него быстро, темный и без грез, а просыпался он время от времени под шаги снаружи и потом задремывал опять. Вот проснулся и понял, что кашляет, и закопал предплечье свое во рту. Перед ним медленно открылась дверь. Детка.
Туда, где лежал он, падал малый свет, и перестать кашлять он не мог, и она увидела, где он, и встала перед ним, все личико сплошь сопли и грязь, да в глазах бесстрашное любопытство. Повернулась и выбежала, и он проклял свою удачу и не шевельнулся, но фигурка вернулась к двери с еще одной. Первая детка подошла, и он поднял голову, и скорчил рожицу, и оттопырил ушли, а детка хихикнула, и он приложил палец к губам, и шикнул на нее, и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ и тоже приложила палец к губам. Другая детка повернулась и пропала, и он понял, что теперь ему нужно уйти, но не успел и шевельнуться, как услышал снаружи шаги, и в дверях уже полный силуэт мужчины. Мужчина увидел чужака и выпустил вопль, что вышел полуприглушенным от страха и удивления, а когда Койл подскочил, человек потянулся к вилам у двери. Очерк перед мужчиной вскочил и свалил его наземь, биенье конечностей, и вот уж Койл выпрямился с вилами в руке. Подошел к лошади, и пошарил, нет ли седла, и нащупал его вслепую, и потянул за него. Что-то лязгнуло, когда оно упало, а от мужчины донесся слабый стон, и Койл бросил седло валяться там и вывел животину, которая, как увидел он, оказалась пони, и направил ее вокруг упавшего и вон из амбара. Затем остановился, и повернулся назад, и нагнулся над мужчиной, и взял его шляпу, валявшуюся на полу, и надел ее себе на голову.
Я тебе отплачу.
Он встал во дворе и сел верхом на пони с разбегу. Животина была кожа да кости,
ребра впились в него, и он потуже сжал колени. Детка смотрела на чужака, но уже не улыбалась, и он почуял, как широко раскрытые глаза ее бурят ему спину, когда стукнул лошадку пятками и скрылся в вечерней тьме.Всю ночь ехал он верхом на пони, руки сцеплены на тусклом тепле животины, ум соскальзывал в дремоту. Не было у него имен для тех мест, по которым путешествовал он, ибо не шествовал он ни по какому пути, человек, торящий собственную дорогу сквозь пустоши, по каким никого не заботило ступать, донеголское болото раскинулось свивальниками безразличья, насколько в потемках хватало глаз. Луна боролась с тучами, и медленным был труд ее в том нимбовом свете, животина нестойка на мху, изъязвленном ямами, и не проявляет ни малейшего намерения делать то, к чему ее понуждают. Заколдована, должно, ибо держала правее, а не прямо, или же давала понять, что сама себе хозяйка и намерена описывать некий громадный круг по неведомым вселенским причинам.
Луна скользнула за облачную стену. Вокруг него земля, скрытая пеленами нескончаемой черноты, как будто вывернули ее наизнанку, и глаза его надсаживались в немую пустоту, но за что было там зацепить глаз, холмы под накидками своими незримы, звезды все пали с небес в этом бесовском бессветье. Двигался он дале в надежде и решимости, а когда полило, крепче обнял животину и помолился, что едут они в нужную сторону. Пони сбавила ход, а затем и вовсе остановилась, и он пристукнул ее пятками по легким, и она вновь пошла, с неохотой переставляя ноги, а потом опять остановилась, и он с ней еще немного посражался пятками. Мир безмолвен, только лошадка дышит, да ветер вздыхает, да еще он костерит клятую темнотищу.
А потом луна выпросталась из туч, и в почти-свете сумел замерить он расстоянье от линии холмов, где они оказались, и насколько далеко сбились с пути. Пони по-прежнему вело правее, а он все гнул ее прямо, но ум у него отплывал, и его забирало сном, а потом он встряхивался, просыпаясь, и оказывалось, что лошадка возобновила свой странный правый ход.
Он костерил животину полубезумной, что и было правдой, а усталость начала сильней его гнести, поэтому в сон он проваливался всякий раз на подольше. Ломаным узором складывались осколки лиц и шептали, говоря на языках, каких он николи не слыхал, кроме как в уме человечьем, и ему удавалось не падать с животины, руки цеплялись крепко, но вот наткнулся он на загражденье и, вздрогнув, проснулся. Оказался на промокшем вереске, а пони в нескольких шагах. Он встал и подошел к животине, но удрала она иноходью, и он гнался за глупой тварью и поймал бы ее, кабы не бочажина, куда провалилась у него нога, а когда ногу он себе освободил и погнался за пони опять, та выказала собственные свои намерения, в кои не входил этот предполагаемый новый хозяин. Животина истаяла во тьме, а он распахнул глаза пошире, но видеть там было нечего. Его переполнила ярость, и он сызнова отругал животину и прислушался к движенью, но вообще ничего не услышал, кроме порханья мотылька, кружившего у самого его лица, ветерок вихрился порывами, и он повернулся и двинулся дальше пешком, борясь с позывом уснуть. Башмаки он снял и понес в руках, а чтобы согреться, пустился бегом.
К востоку пламя на окоеме, и по утреннему воздуху разбросало птичью трель. Местность клонилась книзу, и шел он по склону, покуда не набрел на тропу торфорезов. Немного погодя видны сделались деревня и густая купа деревьев.
Баламут примостился высоко на скальном карнизе в свете зари, читая окрестность, словно некая птица-невидаль, ссохшаяся и без перьев. Закурил трубку и пососал ее, потер глаза. С краю леса Мишивин явились они. Шесть темных очерков вынырнули из-за деревьев, а затем шестеро слились в три, когда люди, по его прикидкам, сели на лошадей. Он смотрел, как они гуськом подъезжают по гребню холма, и увидел, как шествие это ненадолго остановилось, когда вожак спешился и склонился к земле. Ветер тихонько пел по перевалу, и он посмотрел, как дым от трубки его кружит под ним, а затем пяткой ладони пригасил табак.
Некто внизу вновь сел на лошадь и поехал дальше. Баламут сунул трубку в карман и стал смотреть, как это шествие движется к нему. Ветер гнул кончики бурой травы, и очерки стали безмолвными мужчинами. Одеты были они к дождю, на спинах непромокайки, и обок каждого по долгому рылу мушкета. Два лица из них он не ведал, а вот первого мужчину признал по размеру его тулова и цилиндру, что был на нем, и присмотрелся он, как человек этот сидит верхом иначе, нежели другие, деля изящество со своею животиной. Баламут сидел тихонько и смотрел, как люди подъехали, и остановились у входа на перевал Друмтахалла, и свернули вправо и круто вверх на тропинку, что узко вела к дому, принадлежавшему, как он это знал, ему самому.