Небо красно поутру
Шрифт:
Уже падал вечер, когда люди ступили на болото. Дождь прекратился, и на вереске воздвигся столп солнца, словно бы утверждая свое право на эту равнину. Двое следовали за Фоллером, который то и дело нагибался ко мху, проверяя почву на следы, видя такое, чего не видели остальные двое, но те кивали друг другу, признавая способности третьего, сверхъестественные, говорили они, и позади него помалкивали.
Впереди, слышали они, лаяла собака, а затем возник и очерк гончей. Макен позвал ее, узнав, а от Фоллера ни слова, но взгляд его не отрывался от темного зверя, и он к нему направился, собака же лаяла увлеченно, словно в силах ее было заговорить непосредственно с исполинским человеком.
Позже, когда тучи перекатились и начала опадать темнеющая бледность вечера,
Собака лаяла и вилась кругами между людей, стоявших у пепельного дерева. Воздух гудел от напряжения невыраженных взглядов, осознания уже того, что они, должно быть, имеют дело с убийством, а не с несчастным случаем, и шапки теперь долой из уважения к Хэмилтону, падшему их работодателю, у каждого мужчины, кроме Фоллера, кто шляпу свою оставил на голове и поодаль от мужчин присел на корточки с трубкою в одной руке и жестянкой в другой. Захватил щепотью немного табака и покрутил между указательным и большим пальцами, чтобы размять, затем примял его и терпеливо засосал в трубку, чтоб ожила. И лишь когда покойник лежал одеревенело на земле, подошел к нему и поднес руку к его лицу, бережно стирая слякоть с черт, на ресницы налип ил, а зубы замурзаны, и рот наполнен черною сочащейся жижей, и потер большим пальцем мертвецу по губам.
В доме Хэмилтона повисла тишь. Зажигали масляные лампы, шепотки вылетали не дальше дыханья оттого, что подступал Фоллер, пока шел через сени к восточному крылу дома. Галерея оленьих голов бесстрастно взирала, когда нарядчик вошел в гостиную, тени от рогов тускло цапали потолок.
Хэмилтон стоял перед огнем, и повернулся, и посмотрел на Фоллера. Был он бел и гол, только в кожаных шлепанцах да халате, болтавшемся неподвязанным, а в руках нянькал он чучело лисы. Фоллер потянулся зажечь масляную лампу и посмотрел, как старик шепчет животному на ухо.
То был один из Койлов, сэр, сказал Фоллер.
Хэмилтон прекратил шептать и поднял взгляд на нарядчика.
Что такое? спросил он. Голос у старика запинчивый шепот.
Ваш сын, сэр.
О, это. Понимаю. Вы с Дезмондом об этом проговорили?
Это Дезмонд умер.
Старик на него поглядел, не мигая слезившимися рыбьими глазами.
Понимаю. Жалость какая.
Лису он приподнял к лицу.
Не думаю, что мы станем по нему скучать, а, Лиска? Нам Дезмонд больше не нравился, правда же?
Фоллер подошел к серванту, и взял бокал, и налил себе скотча. Скрипнуло кожаное кресло, когда в него сел Хэмилтон, серая плоть пуза рыхло вывалилась ему на пах, и Фоллер посмотрел, как гладит он животное по голове.
Констебулярию я не впутывал, сказал Фоллер. Не намерен. И мое вам слово, я приволоку вам этого негодяя.
Хэмилтон склонил ухо к лисе, а Фоллер повернулся уходить, но старик снова поднял голову, и Фоллеру стало видно, что тусклый свет в глазах его оживился.
Лиска говорит, что ему хочется чашку горячего молока.
Она потянулась к нему, положила детку ему на колени – младенческая кожа теплая, и спеленатая детка с глазищами-блюдцами, и глядит снизу вверх на него, и палец его всею ручкой обхватила – самое малюсенькое чудесное живое существо из всех, какие он и видал-то когда, – и он тихонько запел детке на ухо мелодию странную в устах его, какую раньше не пел, но она ему явилась легко, словно он ее знал всю свою жизнь, и встал перед огнем он с деткой на руках, и тоже увидел лошадь, и потер ей морду ладонью, и она подошла и тоже ее погладила, и сказала слова, которых он не сумел разобрать, а потом у нее из ушей пошла кровь, мягкий плеск дождя по полу, и он ей сказал, чтоб осторожней с кровью, но она уже заструилась, падая на глину, и лицо у нее дикое, глаза немо вопят, а он на нее заорал и поднес руки свои к одному уху лошади, но потока остановить уже не умел, и она принялась на него кричать, и он теперь мог ее слышать, где же малявка, Колл, где ты малявку оставил, а он не знал, где оставил детку, и стоял, не ведая, ужас приковал его к месту, и он чувствовал, как сила ног его покидает,
а лошадь смотрела на него горестно, и он задубел весь от холода.Пробуждающееся его дыханье удушено немою тьмой. Нахлыв лесной прели в ноздри ему, и он упер глаза в беззвездную ночь. Тело его промокло и покалывало, а лежал он в лощинке, и затем сел, руки-ноги не гнутся, плечи колом после голой земли от холода. Башмаки подле него вымокли, а ступни подоткнул он под колени, и растер себе тело для тепла, проклиная потерю пиджака.
Скулу ему саднило, и он вспомнил, как брат его тем днем накинулся на него возле дома. Мужик в ярости. На глазах у Сары, а Джим его кулаком наземь свалил.
Тебя вздернут, сказал он.
Хрена с два. Никто ничего не знает, потому и не.
Ты совсем дурень, поди. Они твой пиджак видали. Ехать тебе надо.
Никуда я не поеду.
Не поедешь, так сгинешь, еще и не рассветет. Вали сейчас да схоронись где-нибудь. Ступай к Баламуту хотя б на эту ночь. Я присмотрю, чтоб за Сарой приглядели.
Ночь была тиха, и он прикинул, что уж давно перевалило за полночь, и в тишине этой слушал, как урчит у него в животе. Нащупал башмаки, и надел, и двинулся через лес. Шел дальше по тропе прочь от Карнарвана, руками обхватил себя, а под ногами земля темна, и все, чему суждено быть, обернуто в собственный свой мрак.
В лесу он услыхал движенье. Потреск веточек, и он замер как вкопанный. Поблизости шорох, а он не мог определить откуда, и дыханье у него прервалось. Он медленно опустился на корточки и присел, затаив во рту дыханье. Прислушался к тому, как в кончиках деревьев шепчет ветер, и услышал тупое биенье сердца у себя в ушах. Протянул руку к земле, похлопал полукругом по лесной подстилке, не подвернется ль годная палка, но зацепиться там было не за что, а шорох подобрался ближе, и он закрыл глаза, накрепко их прижмурил, а когда открыл снова и прислушался, в ночи ничего уже не было. Он ждал и сидел тихонько. В уме видел он свою жену, и детку свою, и детку, что ждала только сбыться, и подумал он обо всех неурядицах, что им перепадут, и встал он. Поглядел на гребень Бановена, урезанный черным, да на холмы, темно-безымянные за ним, и повернул назад к дому, туда, откуда пришел.
Росшая луна подмигивала ему сквозь деревья, и лес начал редеть. Дождь падал бусинами, и он съежился от него и надеялся, что уступит, но тот не проявлял подобного намерения, и его вскоре скрутило кашлем. Он наткнулся на тропинку и двинулся по ней почти безглазо, и, наверное, час миновал, пока не приблизился он к притяженью Карнарвана, к растущей его незнакомости, и встал под лиственницы, на которые взбирался в детстве, и воззрился на поле, которое, считал он, знает, а разница в нем, полагал он, была не в растянутой поверх него ночи, а в том, как он теперь на него смотрел, и он вышел на колею знакомую и пошел по ней. Темно на колее, темно под буком, вышел к излучине и встал, слушая ночь, что тиха была, запах земли и древесного сока, и дальше пошел он, вверх по склону, что подпихивал старую обваленную стенку, вечный звук камней, перевертываемых в потоке, камней, с которыми возился он ребенком, а потом унюхал он это, тяжесть его в воздухе, и потом пришел к нему и увидел то, что было домом его семьи, и лежал он перед ним в угольях.
Далече идти еще до рассвета, а человек Фоллера уж с ног валился. Устал он мокнуть, и от суматохи того вечера весь измотался, и ждал долго после того, как ушли они, хоть еще и озирался убедиться, что никто не смотрит, а потом взобрался на телегу. Поднял просмоленную парусину и убедился, что там сухо, и положил ружье обок себя, подоткнул немного соломы и лег спать. Во снах его, что пришли глубокими и многообразными, у него не отпечаталась фигура Койла, который подошел к дому дерзким обликом своим, да и не слышал он, как Койл пинал обугленные остатки того, что было домом его, в поисках костей, которых там не оказалось, и когда достиг он удовлетворенности, что так оно и есть, повернулся уходить, и тут увидел деткину ленточку, сложенную аккуратно в несколько раз там, где раньше была дверь, ленточку некогда беленькую, а теперь закопченную до серого, и подобрал ее, и подержал так, словно была она живою частью дочурки его, и сунул себе в карман, и пропал после этого в ночи.