Небо остается синим

Женщина провела неожиданную гостью в комнату.

— Простите, что темно, — оправдывалась хозяйка, — но я вынуждена экономить даже на электричестве. Вам ведь не надо объяснять, в каком положении очутились мы… — Она повернула выключатель.

Строгая темная мебель. Кто знает, сколько ей лет, но она до сих пор крепка и тверда. И неподвижна. А на стенах мрачные, потемневшие от времени картины. Только сейчас Эдит поняла, что это иконы. Окна закрыты массивными ставнями. И в каждом углу предметы церковного обихода. Госпожа Матильда уловила недоумение гостьи и стала объяснять:

— Да, милашечка, это все, что у меня осталось от богатой лавки моего покойника мужа. Теперь я продаю их, вот так перебиваюсь. Не те пошли времена. Спрос не тот. Да что говорить… — Она хотела еще что-то сказать, но замолчала.

Эдит рассеянно слушала ее. Почему отец именно здесь нашел себе приют? Среди этих икон? Ведь сам он другой веры. Ради этой веры он растоптал счастье единственной дочери! Нет, не может быть!

— Я понимаю, вас интересует, как живет ваш отец? — прервала Матильда ее мысли. — Что скрывать, работает, бедняга, на заводе. Мог ли он предполагать, какая участь постигнет его на старости лет! А какое у него было дело! Свечная фабрика. И вам бы жить при нем припеваючи! Недаром мой покойничек дорогой говаривал: «Ох и деловой человек этот господин Хауптман. Напал на золотую жилу: свечку-то под субботу их религия велит покупать даже самому что ни на есть бедняку». Да и мы не жаловались. Мне бы теперь хоть десятую долю того, что у нас было…

Все здесь противно: жирный кот, застоявшийся запах сала. И, быть может, впервые за много лет в душе Эдит поднялось чувство, похожее на протест.

А госпожа Матильда тем временем продолжала извергать потоки слов:

— Ох и обрадуется же ваш папенька, что и говорить! Таких отцов днем с огнем поискать. Вечерами он усаживается вон в том кресле, возле печки, — это его любимое место, — и тогда у него только одно на уме: дочь Эдит. Она-де живет одна-одинешенька. Как он горюет, что ему так и не удалось выдать вас замуж за достойного человека. Теперь она-де мучается с деревенскими детьми, и с их-то неотесанными руками учить музыке… Гм… я представляю, как вам приходится сладко! — запричитала Матильда.

Эдит молчала. Что это, уж не насмешка ли? Ее — и вдруг замуж! И как она смеет хулить учеников? Хотя бы того шахтерского мальчишку с удивленными темными глазищами. Или хрупкую, худенькую девочку с пальцами, словно созданными для рояля. Чистые детские лица глядели на нее в ожидании новых чудес, которые она должна была им открыть.

Хозяйка поставила перед ней чашку черного кофе.

— Скажу я вам, милашка, что горе вашего папы еще усугубляется, когда он думает о том, какой сброд пришел к власти! Ему уже почти удалось получить теплое местечко на одном из складов, — мир не без добрых людей! Но это дело рухнуло. А знаете ли, кто ему подставил ножку? Вовек не отгадаете! Везель! Тот самый Везель, которого ваш отец годами держал у себя на заводе. Он и тогда вместо благодарности подстрекал рабочих…

Эдит чувствует, что каждое слово этой особы сжимает до боли ее сердце.

— Да, да, представьте себе, это ничтожество, — продолжала возмущаться хозяйка, — этот нуль! Забыл, что, если бы не ваш отец, он давно бы сдох с голода. Неблагодарная тварь! Вот посмотрите, — она подошла к хорошо знакомому Эдит американскому письменному столу и, щелкнув замком, продолжала: — Здесь ваш отец хранит документ о своем состоянии! — Она дрожащими руками начала рыться в бумагах. — Нет, погодите, я не это хотела вам показать. Это наши… Иногда по вечерам ваш отец открывает стол и углубляется в бумаги. И тогда никто не должен ему мешать.

Эдит Хауптман разглядывает бумаги. О, как ненавидит она эти документы с почерневшими от времени строчками, все эти рубрики, цифры… Эти бумаги виноваты во всем. Ей хочется крикнуть, но госпожа Матильда продолжает:

— Если бы все вернулось обратно, фабрика вашего отца снова расцвела бы, как и моя лавка. Только надеждой живем. Надежда и связала нас!

«Только надеждой и живем. Надежда и связала нас!» — с болью отдается в душе Эдит. Семиглавый подсвечник притаился на шкафу в соседней комнате, но Эдит не заметила его.

Она схватила свой портфель и быстро, не простившись, направилась к выходу. В дверях она столкнулась со старым, седым человеком.

— Эдит! — воскликнул он.

Но Эдит была уже далеко.

Однажды ночью

Вечер в больнице начинался как обычно. Но вдруг тишину прервал резкий, нетерпеливый звонок. Еще один, еще… Звонили беспрерывно и настойчиво.

— Сейчас! — отозвался чей-то голос. Послышались торопливые шаги, звон ключей.

Щелкнул замок. На пороге стояла женщина с ребенком на руках.

Оттолкнув растерявшуюся сестру, женщина побежала по коридору. Грузная сестра едва поспевала за ней.

В конце коридора женщина чуть не сбила с ног врача и, тяжело дыша, остановилась. Врач Магда Мондок была уже в пальто и перчатках — собиралась домой.

На миг взгляды их встретились. В глазах матери было отчаяние и мольба. Во взгляде врача — растерянность и изумление.

«Знакомы они, что ли?» — подумала сестра, почтительно остановившись за спиной врача. Но выяснять было некогда. Уже в следующую минуту все пошло как обычно, как и полагается в подобных случаях.

И все-таки это было необычно.

Медленно снимая перчатки, Мондокнэ напряженно слушала, как Ева — дежурный врач — подробно расспрашивала женщину о болезни ребенка. Против обыкновения, Мондокнэ молчала, только переводила взгляд с матери на ребенка, и пальцы нервно постукивали по столу, выдавая волнение.

На кафельных плитах ординаторской искрился синий свет.

— Когда заболела Ильдикэ? Значит, врач два дня назад направил ее в больницу? А вы эти два дня продержали ее дома? Да как же вы могли! — слышит Мондокнэ строгий голос Евы.

Молчание. Мысль Мондокнэ лихорадочно работает: «У ребенка подозревают туберкулезный менингит. Мать два дня держала девочку дома. Значит, боялась встретиться со мной?..»

Еще минута — и пальто Мондокнэ на вешалке. Резким движением она надевает халат. Тоненькая, хрупкая, она выглядит в нем как девочка. Можно подумать, что это практикантка, студентка первого курса, но уж никак не заведующая неврологическим отделением областной детской больницы.

Борошнэ (так зовут мать больной девочки) ведет себя, как все матери в подобных случаях: сначала умоляет спасти ребенка, плачет — кажется, готова броситься к ногам врача… А потом вдруг ею овладевает тупое оцепенение. Время от времени она украдкой, исподлобья поглядывает на Мондокнэ.

Ильдикэ пришла в сознание. Личико ее по-старчески, болезненно сморщилось.

— Что у тебя болит, доченька? — наклонилась над ней Мондокнэ.

— Головка… Головка болит! — еле слышно всхлипывает Ильдикэ. По измученному тельцу пробегает судорога, личико приобретает терново-сизый оттенок, губы темные, как ягоды ежевики.

Мондокнэ действует решительно. Попросив лаборантку остаться, она дает указания сестре, дежурному врачу.

Ева внимательно слушает, торопливо кивая головой. Неужели новогоднюю ночь Магде придется провести в больнице?