Небо остается...
Шрифт:
Да, я был тогда самолюбивым дураком. Думал только о своих эмоциях, не хотел, видите ли, предстать перед ученицей изуродованным войной. Померещилось, что она пришла только из жалости.
Теперь повзрослевшая Лиля сняла с себя придуманное ею вето и пишет то, что про себя повторяла сотни раз: «Любимый мой! Я до последнего часа своего буду любить тебя единственного. Я счастлива, что смогла пронести свое чувство через всю жизнь. И да простит она мне первородный грех неплатонической любви ученицы к учителю.
Иной скептик, скривив губы, может быть, назовет недоверчиво такое долгое чувство „про себя“ заимствованным „из времен карет“.
Лиля играла на пианино, когда раздался звонок. Она рванулась телефону, подняла трубку.
— Слушаю вас…
— Я очень прошу тебя, Лиля, приезжай сейчас же, — раздался прерывистый голос Максима Ивановича, — вот сейчас же…
— Но…
— Я очень прошу!
— Хорошо…
Володя, видя, что мать одевается, встревоженно спросил:
— Ты надолго?
— Не знаю, сыночек…
Время прервало свой бег, и его, стрелки вот уже второй год стоят на делении «счастье».
Это было именно то, о чем мечтал каждый из них. Они понимали друг друга с полуслова, по выражению глаз, жесту, им вместе всегда было интересно, им все время хотелось сделать что-то приятное друг другу. «Черт возьми, — не однажды говорил он себе, — как много лет счастья потерял я».
Максиму Ивановичу хотелось поделиться с ней каждой новой мыслью.
— Пифагор высказал предположение, — вслух размышлял он, — что существует связь между высотой звука и длиной, плотностью, натяженностью струн. Уже в наше время разработана теория пульсирующих напряжений и токов. Математика и это должна обосновать.
— Ох уж эта мудрейшая и вездесущая математика, — улыбалась Лиля.
Ей мил и дорог был шрам на его лице, вызывала нежность покалеченная рука; он любил ее независимую походку — Лиля ставила пятки немного набок, нежные приседания в голосе, прическу «все наверх». Он задыхался от нерастраченной нежности. «Нет, определенно, ты незаметно дала мне съесть сердце соловья, вот я и ошалел… — шептал он ей, — мне казалось, чувству моему к тебе уже некуда расти, но оно пускает такие сильные корни, что, думаю, никакая буря ему не страшна. Ты мое чудо!»
Для Максима Ивановича жизнь приобрела новый смысл. Удачные работы шли одна за другой, словно только и ждали эту светлую полосу.
На лекциях, к удивлению студентов, их доцент вдруг надолго умолкал, чему-то блаженно улыбаясь.
Когда Лиля, после его телефонного звонка, пришла взволнованная, раскрасневшаяся, он начал целовать ее, взяв руки в свои, сказал:
— Может быть, судьбе угодно, чтобы мы, хоть под занавес, соединили наши жизни?
Она бурно запротестовала:
— Какой занавес?
Но здесь же и сникла:
— А Володя?
— Славный гражданин, и ему с нами, надеюсь, будет неплохо.
Через несколько дней Лиля принесла Максиму Ивановичу свои давние дневники.
— Только не смейся…
В этих записках он еще полнее открывал для себя ее душу. Как-то в фонде старопечатных книг киевской университетской библиотеки обнаружил Максим Иванович «Путеводитель Болотова к истинному человеческому счастью», изданный лет двести тому назад. Глупый, глупый господин Болотов, ничего-то ты не знал! Ровным счетом ничего!
…Но почему она уклонялась от регистрации брака?
Собственно, Лиля и сама не могла
бы ответить на этот вопрос.Ей, конечно, хотелось стать Васильцовой. Но она говорила себе: «Не надо торопиться с загсом. Разве в этом главное? Не подумал бы он…»
На вопрос Максима Ивановича: «Почему?» — Лиля ответила шуткой:
— Хочу дать тебе время лучше присмотреться к своей избраннице.
— Безобразие! — возмутился он. — Я и так слишком долго присматривался.
С Володей у Максима Ивановича отношения сложились наилучшим образом. Жил мальчишка то на Энгельса, то на Пушкинской, и, пожалуй, на Пушкинской даже с большим удовольствием. Они азартно играли в шахматы, вместе ходили в кино. Об отце Володя никогда не вспоминал, да и тот им нисколько не интересовался, было у него на Урале теперь уже двое детей.
В свободные дни они втроем отправлялись то вверх по Дону, до Старочеркасска, то плыли к Азову.
Особенно сильное впечатление произвели на них ранее неведомые берега Северского Донца с кручами, горами, соловьиными рощами, буйной зеленью садов и пастбищ. Вот на ребристой каменной груди проступают розовато-белые поросли шиповника. А рядом, на голой скале, виднеются ярко-зеленые пряди заячьей капусты, неведомо как пробившиеся сквозь твердь. Тянется из Донца на высокий обрыв веревка. На ней поднимается ведро с водой, а наверху крутит ворот статная женщина в алой кофте.
Однажды они доплыли до Цимлянского моря, и дивились синеве его глубоких вод, и жадно, с наслаждением вдыхали запахи степных трав.
Когда «Ракета» остановилась у хутора, где когда-то пастушествовал Максим, он, рассказав Лиле подробно о своих тогдашних злоключениях, попросил выйти на берег: думал найти Феню. Но никакого хутора здесь не было и в помине, а на его месте вздымались огромные земляные валы будущей электростанции.
Максиму настолько хорошо было теперь дома, что он старался поскорее прийти из университета, сокращал сроки своих командировок.
Истинным мучением для него оказалась вынужденная поездка в трускавецкий санаторий, куда отправился подлечить почки — нарушился обмен веществ.
Максим начал тосковать по дому, еще не доехав до санатория. Писал Лиле оттуда по два-три письма в день, и она их собирала в палехскую шкатулку, бесконечно перечитывала. Возможно, у других людей они могли бы вызвать снисходительную улыбку, мысль о… глуповатых влюбленных, а для нее были лучшей музыкой.
«Твоим именем я начинаю день и кончаю его, оно возникает как формула счастья, — писал он, — я дышу твоим дыханием».
Иные послания писались «с продолжением». Утром он начинал: «От тебя все нет весточки, за окном нудный дождь, на душе слякоть, неуютство. Серый, ненастный день. Трускавец — пустыня, лишь по аллеям бродят под руку чужие судьбы».
А к вечеру дописывал: «Получил твое письмо! Чудный дождь, прекрасный день!»
Письма были наполнены шепотом, предназначенным лишь ей одной, словами, смысл которых знали только они, таинственными закоулками и запахами.
«Вчера увидел возле источника „Нафтуся“ девчонку лет 18, с точно такой же, как у тебя, походкой — независимой, решительной. У меня прямо сердце захолонуло, как говорят у лас на Дону, представил тебя — студентку. Ну почему, обалдуй, я еще тогда не приблизился к тебе? Ты знаешь, какая у тебя в школьные годы была манера передавать разговор: „А она, всетки, говорит, что же это вы, говорит, не могли, всетки, ничего иного сделать“».