Небо — пусто?
Шрифт:
Они смотрели друг на друга долго, удивляясь природе, изготовившей таких похожих.
— Наташа я, — сказала уборщица. И стала объяснять: — Что я знаю, то все у нас тут знают. Гол как сокол. Ни жены, ни детей. Жизнь прокатал по тюрьмам да лагерям. Профессия — инженер. С завода выдвинули в депутаты. Избрали хором. Сюда приходили с завода-то, уж я наговорилась с ними про него. Таких, как он, не видала раньше. Да его извели тут у нас, в исполкоме. Каждому его доброму делу — преграда. Об одну и разбился. Уж так на него тут орали, ормя: как он смеет раздавать квартиры да пенсии увеличивать. Почему никому не говорит «нет».
— А вы откуда знаете, что происходит за закрытыми дверями?
— Почему «закрытыми»? Меня за человека не считают. Я — пустое место. Щётка, тряпка… Подать чаю, убраться… Я много чего слышу, много чего знаю.
Хоронил Егора Куприяновича не исполком — завод. Они с Наташей стояли на панихиде, прижавшись друг к другу.
Из куцых фраз целую жизнь выудили. В лагере людей отвлекал от отчаяния — пересказывал книжки, заставлял верить друг в друга. Пальто отдал женщине, когда у неё украли. Отцом стал сыну товарища, погибшего в лагере. Из тюрьмы вытащил невиновного. Силу дарил доброму, доброту — сильному…
Набралось слов на два часа вместо положенных получаса, да ещё скольким не дали сказать.
Шумела голова. Туда, казалось, хлынули все слёзы и бурлили там.
В крематорий они с Наташей не поехали. Пошли к Доре пить чай.
— Здесь сидел, оладьи ел, — сказала Дора Наташе, дрожащими руками наливая чай.
Разговора у них долго не получалось. Звучали голоса панихиды…
И только когда выпили по три чашки чая, сгрызли подсохшую, как сухари, пастилу, что купил к её возвращению из больницы Кроль, Наташа заговорила:
— Заметила, нашим начальникам никому слова не дали? А толстый-то, по всему видать, важная заводская шишка, нашему-то тузу так прямо и брякнул: «Вы убили его». В точку попал, именно этот туз и орал тогда на Егора Куприяновича — «Лезешь, куда нечего лезть. Разбазарил квартиры». Да и ещё хуже кричал. Знаешь, я не так уж и проста, все их перлы записываю. И числа ставлю.
— Зачем тебе?
— Не знаю. Совсем ещё пацанка была, а как выучилась писать, стала вести дневник. Кто строчит про любовь, а я записываю слова людей. Через то понимаю, кто какой.
— А зачем тебе это? — снова спросила Дора.
— Чего ж слепой жить? Хочу понимать, как с кем о чём говорить, что ждать от кого.
— А я вот и без записей знаю про всех всё, — возразила Дора.
— Не скажи. Послушаешь — вроде один смыслу слов, а прочитаешь те слова — совсем другой… Всё равно как человек делает вид — вроде он добрый, а слова у него — ржа, когда вникнешь в них по-спокойному. И, наоборот, вид у кого-то неказистый, вот хоть у Егора Куприяновича, а слова дают тебе живительную силу, слушаешь ли их или читаешь — они тебя из грязи-то ставят на пьедестал.
— Ну уж он-то мало слов говорил, всё больше из меня вытягивал.
— Это точно, умел выворотить наизнанку. Я совсем недавно показала ему свои записи. Велел хранить как зеницу ока (его слова), а представится случай опубликовать. Обещал найти того человека, что не побоится сделать это. Представляешь — «Записи уборщицы»? Это тоже его слова. «Пусть знают, какой у нас каждый человек непростой, видит
насквозь, что есть, что и кто есть кто». Я совсем осиротела, Дора. Сын зашибает деньгу на севере, говорит — ради дочки. Муж давно умер. От горячки. А ему, видишь, была нужна. Поговорит со мной, и я не одна.— Тебе тоже дал жильё?
— Мне не нужно, мне от мужа осталось. Был ветераном войны, всё получил, что положено. Покажи мне квартиру, Дора, что он вышиб из них для тебя, — попросила Наташа.
— А не отнимут её у меня теперь?
— Нет, конечно, — усмехнулась Наташа. — Егор Куприянович — аккуратный. Спешит со своим обещанием, минутки не промедлит, документы оформляет лично сам и сам провожает — через все подписи. А о твоих я, как с тобой познакомилась, всё повыспросила у секретарши Самого — их давно провёл. Думаю, это о твоей тогда туз кричал — «Зачем дворнику квартиру, когда комната есть?». А Куприяныч не спорил, в ответ на крик сказал: «Спасибо за помощь. Так и доложу на комиссии, как вы людям помогаете». Наш-то туз и заткнулся.
Вторая глава
Она вошла в квартиру на цыпочках.
Квартира — старая, с облупившимися обоями, с грязными раковинами и туалетом, но комнаты — залы. Вот где танцевать бы ей на пуантах под Чайковского! Вот где бы им с Акишкой уроки учить, да обняться наконец, так, чтобы стали они и физически одним существом. Душа-то у них всегда на двоих одна была.
А в спальне мама будет лежать и смотреть телевизор. Радио отошло в прошлое.
— Смотри, какой внимательный, в том же доме раскопал, чтобы ты от своего двора не отошла, с понятием каким был, царство ему небесное! Я тебе помогу все отчистить и произвести ремонт. У меня остались обои — я тут одному клеила… — Наташа ничуть не мешает Акишке ходить по комнатам и глядеть в окна, что выходят во двор, а маме — смотреть телевизор.
— Мне… сын обещал помочь, — говорит Дора. — Отциклюет полы, покроет лаком.
Кроль тоже ходит по квартире, рядом с Акишкой, две золотистые головы рядом.
Горе и радость — всегда в её жизни об руку.
На фронт уходил Акишка. Навсегда, на веки вечные расставались они, и лишь в те минуты все слова, от которых человек светом навек полнится, сказал.
Мать сгорела в огне, но появился этот её — странный — двор-дом.
И сейчас, в момент беды умер дорогой для неё человек, чествуется она, как артистка: принимает поздравления с новосельем, подарки: стол, яства, которые не по карману ей, раскладывающийся диван…
Её новоселье. Дожила до своей квартиры.
— Вот тебе, тёть Дора, подарок от меня, — Рудька достаёт из-за спины серебряный самолёт. Я сам сделал. Поставишь на буфет, а как надоест ходить, полетишь!
–
— А я тебе сам слепил, — Зошка протягивает ей медведя из пластилина. — Помнишь, мы с тобой лепили из снега. Похож, правда?
— Я так рада» что мы теперь живём на одной лестничной клетке! Мадлена глупо улыбается. — Два шага вперёд и — вместе. Я так рада, — повторяет она, шепчет: — У меня скоро ребёнок будет.