Небо — пусто?

— Дорофея Семёновна, хочу сказать вам несколько слов, — Сидор Сидорыч говорит громко. — У меня есть отдельная квартира, но, когда мы расписались, в неё спровадили Малину соседку, а я переехал жить к Мале. — И даже если бы не уговорили соседку… всё равно переехал бы жить сюда. Хочу, чтобы, если у нас с Малей родится ребёнок, он попал в вашу школу, чтобы у вас во дворе под вашим оком рос.

Все захлопали. И заговорили разом, словно Сидор Сидорыч дал старт — развязал всем языки: чопорность, вызванная красотой новой квартиры, исчезла.

— Я ещё хочу сказать!

Голоса Мадлены никто никогда не слышал. Ходить она ходила всегда бочком, сама себя стесняясь, совсем как когда-то Акишка. Кивнёт и — скорее в подъезд или в проулок, ведущий на улицу. Глаза — несчастны, кожа — блёкла. А сейчас в каждую речь спешит своё слово вставить, улыбчива, щёки розовые. Красивая, оказывается!

— Забыть не могу, как мы однажды справляли во дворе Новый год, — говорит Мадлена. — Вынесли радиолу. Детям — стулья. Они чинно уселись в ряд. Родители встали за ними. Все нарядились кто во что горазд. Тётя Дора — в зелёную сетку, с сухими листьями. Настоящий Леший. Вооружилась своей лопатой и не пускает Деда Мороза к детям.

Дора хорошо помнит тот день.

Дети кричат: «Иди к нам, дай подарки!», «Давай играть!», «Давай плясать!», а она (Леший) требует, чтобы Дед Мороз на турнике подтянулся, через «козла» прыгнул, на лестницу влез. И всем казалось тогда, от того, сумеет ли Дед Мороз в своей тяжёлой шубе (в её, Дорином, тулупе) под тянуться пятнадцать раз, зависит, наступит Новый год или нет.

— А чтобы не оскользнулся наш Дед Мороз, не упал, тётя Дора посыпала спортивную площадку песком и опилками. Где опилки достала, скажи, тётя Дора?

Нет смертей, нет беды, есть искрящийся в свете фонарей снег, есть ёлка посреди спортивной площадки, со сверкающими шарами и сосульками, есть замершие в напряжении дети — а что, как не подтянется Дед Мороз пятнадцать раз и останутся они без подарков?

Но разве может быть такое, чтобы не пустила она Деда Мороза к детям?

Корень Сенька — такой же умелый, как все ребята их двора, и подтянулся сколько надо, и через «козла» перескочил, и на кольцах повисел… а устроила ему ту экзекуцию специально — чтобы важности у него поубавить.

Поёт Гурченко про Новый год, как поёт она вот уже несколько десятилетий…

И наконец — под визг детей и аплодисменты взрослых добирается мешок с подарками до детей.

Те дети быстро превратились в папаш и в мамаш.

— На меня тулуп налез сразу, я ещё тогда тощий гулял, — смеётся Корень. — А борода всё время отклеивалась — подбородок ещё был гладкий.

В модном костюме, крупноголовый, Корень лоснится. Он оказался удачливым — легко и быстро сделал карьеру, стал главным инженером большого завода. А совсем недавно на катке выпендривался как мог, малышей оттирал, обижал их, стёкла бил тем, кто выиграл на соревнованиях в беге или в кручении «солнца» на турнике. Бил не так, как Кроль, а — исподтишка. Сене было восемнадцать, когда встречали тот Новый год.

— Дорофея Семёновна, или, как мы все звали её, тётя Дора, была нашей первой учительницей, — Корень глядит поверх голов, словно ведёт большое собрание и хочет побольше народу охватить своей речью. — Она научила нас видеть друг друга, вместе. делать общие дела. Её наука и вела меня по жизни. Спасибо тебе, тётя Дора, — скользнул он взглядом по ней. — И давайте все выпьем за то, чтобы новая квартира принесла нашему генералу двора, нашей учительнице много радости, чтобы жилось ей в этой красивой квартире легко и интересно, чтобы всегда тётя Дора оставалась с нами и с нашими детьми. С искренним «спасибо» за счастливое детство пью я этот бокал, — закончил свой тост Корень.

Все рассесться в квартире не могли, а потому ели стоя. Кто простоял на одном месте всё новоселье, кто пришёл, поздравил, выпил рюмку, иногда тост произнёс и — исчез, кто ходил туда-сюда. Распахнутые двери её собственной квартиры, тихая музыка, которую одолжили ей на новоселье, запах цветов, смех и — речи… — никогда в её жизни такого не было.

Но в какой-то момент в ней спрессовалось слишком много радости, и она изнемогла. На затяжелевших ногах еле добралась до дивана. Смысл слов понимать перестала, а радость от встречи с близкими, от щедрых слов неожиданно трансформировалась в робость.

Небольшой отдых родил новые ощущения. Одно из них — недоумение: как из тощего, подвижного, точно ртуть, мальчонки мог получиться такой представительный, такой солидный начальник, как произошло таинственное превращение из Мадлены — дурнушки в Мадлену-красавицу?

Она не умела плакать. И даже когда погибла мать и пришла похоронка на отца — не плакала. Неплакала она и из-за тоски по Акишке. Эту тоску она перерабатывала в себе в уверенность: Акишка жив, он — с ней: и в магазин идёт, и двор чистит. Сейчас слёзы щекотали щёки, шею.

Начавшись в два часа дня субботы, новоселье свернулось лишь к девяти вечера. Кошки наконец были перенесены из семиметровки в новый дом и теперь растерянно, осторожно бродили по квартире, ошеломлённые богатством запахов, не понимая, куда делись запахи родные и родные вещи.

Особенно кошек интересовал диван, может быть, потому, что он уже пах их хозяйкой.

Лишь Ксен исследовал спальню. Ткнувшись носом в пол, чихнул. Лак пах едко. В спальне пока ничего не было — они не успели принести ни кушетку, ни стол-шкаф.

— Ну теперь, мать, начнёшь жить как человек, — сказал Кроль. — Давай то барахло бросим и отхватим тебе всё новое. Думаю, за полгода управимся. Шкаф купим тебе. Не надоело платья на дверце под тряпкой держать?

— Слушай его, Дора, — поддакнула Наташа. — Новая жизнь — так новая.

— На кухню купим гарнитур. Кухня — первое для тебя дело. Там ведь будешь свои чаи гонять. Наконец-то купим холодильник, и не придётся больше вешать за окно авоськи с продуктами. Без холодильника жить тяжело.

— А как же без кушетки? А как же без моего буфета? Мне его один учёный подарил. Теперь покойный. Он открытие сделал в области кибернетики. Он жил у нас в доме. Я часто убиралась у него, стирала ему.

— Ну если шибко дорог тебе, мать, бери. А я бы… сначала так сначала.

Соня Ипатьевна ела салат, виновато моргала:

— При всех постеснялась есть. Толпились тут.

— Удивляюсь, какая ты, Дора, — сказала Наташа.

— Какая? — не поняла Дора.

— Еду несут тебе! Мебель несут тебе!