Небо стоит верности

Так держать!

–  Отваливай!

Круто разворачиваю самолет и успеваю заметить, как от взрыва наших фугасок обвалился угол дома. Со снижением, на повышенной скорости ухожу от неистового обстрела, веду самолет за Волгу, на свою территорию. На крыльях кое-где топорщатся лохмотья перкали. Да, придется технику клеить и штопать…

–  Гляди! Гляди!
– кричит Ждановский.
– Эх, мастер! Хорош! Однако, хорош!

Я смотрю, куда показывает Ждановский, и на мгновение к сердцу подступает зависть: почему это делает другой, почему до этого не додумался я?

На светлом фоне предрассветного неба отчетливо виден самолет. Он легко и изящно выполняет фигуры высшего пилотажа. Одну за другой. Как на авиационном празднике в [31] Тушино. Дымные шары разрывов и огни трассирующих пуль показались в это мгновение праздничным фейерверком. Наверно, подняли сейчас головы солдаты, стерли пот с закопченных лиц и их глаза озарились улыбками: «Вот дает!» Даже немцы, наверное, оторвавшись от прицелов, задрали головы в небо, пораженные дерзостью советского аса. А через секунду вновь обрушили на его самолет ожесточенный огонь зенитных орудий. А он, будто заколдованный, вертит себе «петли», «перевороты», «бочки».

–  Однако, мастер!
– вздыхает Николай.

Я завистливо отмалчиваюсь.

На КП командир полка распекает лейтенанта Герасимчука. Командир - за столом, Герасимчук перед ним, переминаясь с ноги на ногу и скромно опустив глаза. Одно ухо его мехового шлема задрано, другое опущено вниз. В эти минуты Герасимчук напоминает собой нашкодившего кутенка, который, хоть и понимает свою вину, готов в любую минуту огрызнуться и оскалить зубы.

–  Отлично выполненное задание, лейтенант Герасимчук, еще не повод к неоправданному риску!

–  Товарищ командир!
– вскипает Герасимчук.
– Так они ж всю войну, гады, издевались над нами. Думают, что у нас и летчиков нет!…

–  Вы советский летчик! Воздушное хулиганство…

–  Так чтоб видели, гады! Чтоб знали!

–  За нарушение воинской дисциплины, за воздушное хулиганство объявляю вам, лейтенант Герасимчук, пять суток ареста!

–  Товарищ командир! Пять суток не летать?

–  И рад бы тебя посадить для твоего же успокоения… - Командир полка вдруг озорно улыбается: - Только летать некому.
– Встает из-за стола, притягивает к себе Герасимчука за ухо шлема и шепчет: - Жаль, должность не позволяет, а то бы я сам так сделал. Знай наших!

В другом углу штабной комнаты комиссар, прикрыв лицо широкой ладонью, вздрагивает от беззвучного смеха…

* * *

Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление, взломали передний край обороны противника и устремились вперед. Сутки спустя начали наступление войска Сталинградского фронта.

Погода нелетная. Вся авиация на аэродромах. И это в тот момент, когда наши войска наступают. Досадно. Не может [32] подняться в воздух и вражеская авиация. Но вдруг командование фронта вспоминает о наших «всепогодных» тихоходах, и наши «этажерки», наши «кукурузники» на какое-то время становятся штурмовиками. Правда, нам далеко до грозных «илов», но энтузиазма и отваги вполне достаточно. Под крыльями машин вместо обычных фугасок подвешены небольшие противопехотные бомбы АО-25, пулемет снабжен тройным боекомплектом, к тому же штурман Иван Шамаев, с которым я сегодня лечу, запасся трофейными бомбами - «лягушками». Полет необычный{6} - «свободная охота». Это выражение применимо к истребителям, к штурмовикам, а нам оно кажется странным. Летим на бреющем полете, высота десять - пятнадцать метров. Если подняться чуть выше, самолет зацепится за низкую облачность, и тогда совершенно пропадает видимость. А она и так не балует: пятьсот - шестьсот метров. Этого едва хватает для того, чтобы выдержать курс.

–  Давай, Иван!

Взрывов мелких бомб не слышно. Разворачиваюсь обратно и вновь прохожу над рассеянной колонной. На дороге чернеют воронки и трупы. Иван поливает дорогу из пулемета.

–  Давай, Ваня, давай!

Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь отступлений.

–  Все, бери курс на аэродром! Весь боекомплект…

Опять на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект, - и снова в бой.

На аэродроме рядом с посадочным «Т» вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.

–  Что там случилось?
– спрашиваю у техника.

–  На чем только прилетели?!
– восклицает восхищенно Ландин.
– Живого места нет! При посадке развалился.

–  А чья машина?

–  Гаврилова и Буйнова.

–  Живы?

–  Раз пришли домой, живы. Ранены оба…

А со старта уже доносится голос заместителя командира полка старшего лейтенанта Бекишева:

–  Не задерживайся! Живее, живее, соколики!

И опять летим над белой степью в белесой мути низкой облачности. Ищем врага. [34]

Лишь к вечеру собираются самолеты на свой аэродром. Усталые и возбужденные летчики направляются в столовую. На старте остаются два техника - Коля Сафроненко и Валя Антифьев. Их самолеты не вернулись. Но они еще надеются на чудо. Эх, ребята, ребята! Если бы знали вы, о чем говорят летчики!…

–  Над самой колонной загорелся мотор…

–  Протянул бы немного в сторону! Там можно сесть. Степь ровная, как стол.

–  Ты не знаешь Герасимчука…

–  Я видел, как он пошел на колонну, как крошил немцев. Винтом, колесами, крыльями! Пока не упал…

–  Это Герасимчук. Точно!

–  А второй взорвался. Выходит, Руденко?

Борис Обещенко устало поднимается из-за стола, держа в руке жестяную кружку с пайковым разбавленным спиртом:

–  За тех, кто вот так погибает в воздухе! За то, чтобы не было фашистской погани на земле! Смерть за смерть!

* * *

Меньше чем за пять суток боев вражеским войскам был нанесен тяжелый урон, триста тридцать тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказалось в «котле», в междуречье Волги и Дона.

Советское командование еще надеялось избежать ненужного кровопролития…

Сегодня каждому уходящему на задание экипажу вместе с боекомплектом вручается пачка листовок с текстом ультиматума и обращения к немецким солдатам и офицерам. Во избежание лишних жертв им предлагается сложить оружие.

От аэродрома подскока до линии фронта всего четыре километра. Голая степь. Два бензозаправщика и несколько автомашин с бомбами. А еще ветер. И сорокаградусный мороз. Сейчас бы кружку горячего чая! Не греют меховые комбинезоны, сырые унты на морозе задубели и оттягивают ноги пудовыми гирями.

Десять боевых вылетов за ночь - много. Это двойное пересечение линии фронта. Это десять противозенитных маневров и столько же атак на цель. Это негнущиеся, покрытые язвами от бензина и масла пальцы техников, обмороженные руки оружейников и лица летчиков.

–  Тяжело, Петрович?
– спрашиваю Ландина.

–  А тебе легче?
– поворачивается ко мне техник.
– Всем [35] нам этот «котелок» в печенках. Одно хорошо: бьем гадов! Слыхал, вроде наши уже на Ростов двинули.

–  Пожалуйста, вылетайте. Бомбы подвешены!