Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Меня тоже приводил в некоторую оторопь царивший в квартире общий беспорядок: переполненные пепельницы, неубранные постели, груды грязных тарелок и стаканов на кухне.

— Как твоему отцу удается сносить такой хаос — это выше моего разумения, — с горечью продолжала бабушка, — хотя то же можно сказать и о многих иных его качествах. А еда, Боже ты мой! Sauerkraut! Wurst! Klopsen! [63] Пфа! Как прекрасно мы питались в России! Обедали, точно люди царской крови, да мы и были людьми царской крови. У меня просто сердце разрывается!

63

Квашеная капуста! Колбаса! Тефтельки! (нем.)

По крайней мере ты, мой дорогой, все еще стараешься одеваться прилично. Но какой же ты тощий. Как будто тебя любовь истомила. Или так оно и есть? А кстати, как там мой милый маленький Костя? Все еще остается накрахмаленным англоманьяком? А этот его приятель-воитель еще при нем? Он рассказывал тебе о своей интрижке с офицером конногвардейцем из Императорского Эскорта? Как же он скандализировал тогда своего отца! Но я вмешалась и защитила мальчика. О, твой дед никогда меня одолеть не мог. Я все знала. Могла и его обесславить. Надо бы мне как-нибудь засесть за мемуары. От них многих корчи хватят.

Дни я проводил довольно приятно. По утрам мы — отец, Ника и я — посещали репетиции Филармонического; по вечерам занимали в зале филармонии стоячие места у задней его стены — сидячих позволить себе не могли. Иногда я заглядывал после концерта в клуб «Адонис» на Бюловштрассе, который показал мне услужливый Ника, — впрочем, я слишком был занят мыслями о том, как проводят в Швейцарии время Володя и Бобби, чтобы отнестись с полным вниманием к удовольствиям, которые сами лезли мне в руки. Как я ни силился, разобраться до конца в моей странной, невразумительной ревности мне не удавалось. В конце концов мы получили открытку, известившую нас, что эта парочка направляется на север, в Берлин.

Впрочем, Володя приехал один, объяснив, что Бобби в последнюю минуту передумал и решил навестить в Парме свою матушку [64] . Мне, снова обманутому в ожиданиях, — хотя на что я, если говорить начистоту, рассчитывал? — пришлось довольствоваться обществом Светланы Зиверт, новейшего увлечения Володи. Одно о моем брате можно было сказать с уверенностью: по ходу лет Володя становился в его амурных делах все менее скрытным, — возможно, потому, что каждому довольно было заглянуть в «Руль», чтобы проследить, читая стихи, за шумным шествием самых последних чувств «Сирина».

64

Брайан Бойд (о середине декабря 1921-го): «В Берлин Набоков приехал вместе с де Калри…»

Со Светланой я подружился на удивление легко. Она была на пять лет моложе брата, ей только-только исполнилось семнадцать — темноглазой красавице, очень живой и энергичной на милый, трогательный манер. Ее бойкий смех отдавался эхом по углам нашей гостиной, музыкальный голос пролетал по коридору квартиры.

Я никогда не встречал женщину, которая с таким изяществом носила бы шляпку-клош.

Когда погода портилась, а это случалось нередко, она играла на старом «Беккере» Брамса; временами я присоединялся к ней, и мы в четыре руки исполняли Шуберта. Володя взирал на нас с безразличием, выражение коего появлялось на его лице всякий раз, что ему приходилось слушать музыку. В ясные же дни мы играли в парный теннис на пришедшем в упадок публичном корте, находившемся неподалеку от нашего дома, — Володя в паре со Светланой, я — с ее сестрой Татьяной. Потом мы отправлялись в одну из кондитерских Курфюрстендамм или в какое-нибудь из русских кафе, во множестве открывшихся в Шарлоттенбурге.

В один из вечеров любопытство взяло надо мной верх и я обрушил на Володю шквал вопросов. Понравилось ли ему в Швейцарии? Собираются ли они съездить туда снова?

Должно быть, мой отчаянный натиск застал Володю врасплох, потому что ответ его прозвучал резко:

— Калри чересчур переменчив и меланхоличен. И с твоего разрешения, я смертельно устал от этой темы.

В первые несколько недель после возвращения в Кембридж Бобби практически не попадался мне на глаза. Но затем в один сырой вечер, перед самым закатом, — семужных тонов облака неслись по небу, такому синему, что замирало сердце, — мы столкнулись на улице и обменялись взглядами, и на сей раз он ошеломил меня, заговорив.

— Вы ведь брат Владимира, — сказал он.

— Совершенно верно.

— Да, я так и думал.

Казалось, он не знает, что сказать дальше. Едва ли не впервые в жизни я сам продолжил разговор, и без каких-либо колебаний.

— Я как раз направляюсь домой, чтобы выпить чаю. Не желаете ли и вы?

Бедность моего жилища смущала меня, однако графа Маголи-Серати де Калри она, похоже, нисколько не удручила. Он сбросил университетскую мантию, под которой обнаружились канареечный блейзер и сапфировая рубашка, и преспокойно опустился в плетеное кресло, приветствовавшее его артрическим похрустыванием. Пока я возился с чаем, он раскурил трубку и занялся осмотром моей книжной полки.

— Лермонтов бывает совершенно великолепным, — заметил он. — И все же этого поэта по всем статьям превзошел его современник Леопарди. Вы читали Леопарди?

Я ответил, что не читал.

— О, прочтите непременно. «Cos`i tra questa / Immensit`a s’annega il pensier mio; / E il naufragar m’`e dolce in questo mare» [65] . Ради одних только этих строк стоит освоить итальянский. Был бы рад помочь вам в этом. Я пытался заинтересовать итальянским вашего брата, но он заявил, что желает сейчас только одного — усовершенствовать свой русский, который представляется мне и без того вполне совершенным.

65

Джакомо Леопарди, последние строчки стихотворения «Бесконечность»: «И среди этой / Безмерности все мысли исчезают, / И сладостно тонуть мне в этом море» (пер. А. Ахматовой).

— Он до смерти боится, что его русский окажется испорченным, — объяснил я. — Язык — единственное, что осталось у него от нашего прошлого.

Бобби вернул Лермонтова на место и спросил, чарующе глядя на меня:

— А вы не боитесь оказаться испорченным?

Нелепость этого вопроса рассмешила меня.

— Я стремительно обращаюсь в варочный котел английский привычек — дурных и хороших.

Теперь рассмеялся Бобби.

— Не бойтесь. Истинным англичанином вам никогда не стать, — сказал он. — Как и мне. По моим венам течет, перемешиваясь, ирландская, итальянская и русская кровь, но английской там нет ни капли. Мы оба граждане мира куда более широкого.

Я спросил, подразумевает ли это наше отличие от людей мирских и суетных.

— О да, — серьезно ответил он. — Весьма и весьма. Я, во всяком случае, отличаюсь от них безнадежно. Что, сколько я понимаю, можно сказать и о вас.

Я возразил, что определение «не от мира сего» ко мне, безусловно, неприменимо.

— О нет, нет, даже на миг не прилагайте его к себе.

Разговор у нас получался достаточно приятный, пусть и не очень понятный. Мне казалось, что в манерах Бобби сохранилась деликатная, бесхитростная светскость некоего давно исчезнувшего королевского двора. И когда чай заварился, я испытал облегчение.

Разливая его, я как бы между прочим осведомился, понравились ли Бобби альпийские зимние vacances.

По утонченному лицу Бобби пробежала тень.

— Брат рассказывал вам о них? — спросил он.

— Совсем немного. Полагаю, он прекрасно провел время. Брату это всегда удается.

— Прекрасно!

С этим восклицанием Бобби вскочил на ноги и принялся мерить шагами мою узенькую гостиную.

— Прекрасно! — повторил он так, точно находил само это слово оскорбительным. — Да, полагаю, так оно и было. Я оплачивал отель, оплачивал еду, ссужал ему мои лыжи. Я осыпал его щедрыми дарами. Да почему бы и нет? Такая малость! И что, по-вашему, из этого вышло? Что, по-вашему, могло выйти из этого? Его интересуют лишь женщины. Но вы ведь ни в малой мере не похожи на вашего брата, верно? Думаю, нет, не похожи. Он ничего о вас не рассказывает, но у меня такое чувство, что… Вам не кажется, что сейчас, вот в эту минуту, Судьба смеется над нами? И не кажется ли, что следует отпраздновать это?