Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Вы русский?

— Да, это вполне очевидно.

— Ничего очевидного не существует, — заявляет он.

— Вы совершенно правы. Да, я русский эмигрант. У меня нансеновский паспорт — хотите взглянуть?

— Не нужно. Вы приехали в Берлин восемнадцатого мая сорок второго года. Из Праги. А до нее жили в Восточной марке. И сидели в Лиенце в тюрьме. По какой, позвольте узнать, причине?

— У вас в руках документ, в котором все сказано, — говорю я. — Зачем же спрашивать?

— Я хочу услышать ваши объяснения.

— Я был арестован по статье сто двадцать девятой «б» австрийского уголовного кодекса.

— И что это за статья?

— Примерно та же, что статья сто семьдесят пятая уголовного кодекса Рейха. Преступные половые отношения с лицом одного с вами пола.

— Что вы говорили в свое оправдание?

— Так ли уж это важно? Меня признали виновным. Я отсидел мои пять месяцев и вышел на свободу.

— Причина приезда в Берлин?

— Поиски работы. Контору, в которой я недолгое время служил в Праге, закрыли. И мой двоюродный брат посоветовал мне поехать сюда, поскольку многие министерства нуждаются в квалифицированных переводчиках.

— И вы устроились в Министерство народного просвещения и пропаганды?

— Совершенно верно.

— Часто ли Министерство берет на работу русских, которые не являются гражданами Рейха?

— В Министерстве работает довольно много русских.

— Чем они занимаются?

— Как правило, переводом документов. Мы — бесценный ресурс. И необходимы Рейху для успеха восточной кампании.

Он мрачнеет.

— Разве нет умеющих делать это немцев?

— Мы прожили в Берлине двадцать пять лет, однако никто не потрудился выучить с нашей помощью русский язык. Поэтому, да, Рейх нуждается в нас. Можно даже сказать, что Рейх зависит от нас.

— Рейх зависит только от силы немецкого народа, — находит, по-видимому, нужным объявить он. — Достаточно и ее.

— Вы ставите под сомнение разумность кадровой политики Министерства?

Он оставляет эту дерзость без внимания. Некоторое время мы молча сидим в полумраке. Затем он замечает бумаги на моем столе — я писал перед его приходом — и с подозрением осведомляется:

— Это работа из Министерства?

— Да, — отвечаю я и протягиваю ему один лист. — Поднимите его к свету. Видите? Водяной знак Министерства.

Сообщать ему, что в последние несколько месяцев я каждый день утаскивал из Министерства по одному драгоценному чистому листу, — точно так же, как мои коллеги растаскивают по домам туалетную бумагу, — пожалуй, не стоит.

— Но это написано не по-немецки и не по-русски.

— По-английски, — говорю я. — Я также перевожу на английский. Вообще владею не одним языком. Как вам, наверное, известно, в настоящее время Рейх сражается на нескольких фронтах.

— И побеждает на каждом, хайль Гитлер! Стало быть, вы и сейчас работаете в Министерстве?

— Конечно, — вру я. — Нас попросили работать на дому, чтобы не сосредотачивать наш жизненно важный вклад в военные усилия Рейха в здании Министерства, которое могут, упаси Боже, разбомбить. До сих пор ему улыбалась удача.

— Наша противовоздушная оборона превосходна. А Британия теряет бомбардировщики и их экипажи в непосильных для нее количествах.

— Рад это слышать.

— Я так понимаю, образование вы получили в Британии?

— Да. Провел там несколько прекрасных лет.

— И могли бы сказать, что сохранили о ней любовные воспоминания?

— Я считаю, что был там ближе к Богу, чем когда-либо еще, — и до нее, и после.

Это его озадачивает.

— Будьте добры, поясните.

— О, на самом деле, — говорю я, — пояснять тут нечего. Просто я поднялся там на аэроплане в небо, довольно высоко.

— Понятно. Это вы так пошутили.

— Наверное. Хотя мною это как шутка не ощущается.

— Вы религиозны?

— Я даже сейчас творю молитву.

Он снова мрачнеет. Нет, красивым его назвать никак нельзя.

— А как насчет России? — осведомляется он. — О ней вы тоже сохранили любовные воспоминания?

— Это вряд ли существенно. Моей России больше нет. А что касается Сталина с его бандитами, так, будьте уверены, им я решительно ничем не обязан.

— А Рейху?

— Я всегда любил немцев, — совершенно искренне говорю я. — Первой моей любовью был немецкий мальчик, управлявший лифтом в висбаденском отеле. В Ялте я полюбил немецкого офицера — к большому отвращению моего брата. И в тюрьму меня посадили за любовь к гражданину Рейха. Однако, чтобы у вас не осталось никаких сомнений в моей позиции, скажу вам следующее: гитлеровский Рейх — это в такой же мере Германия, в какой сталинский Советский Союз — Россия. И то и другое — смертоносные иллюзии, загримированные под реальность. Ну-с, что еще вы хотели бы у меня выяснить?

Он пишет что-то в блокноте, на меня не глядит. А дописав, сообщает:

— Пока достаточно. Когда возникнет необходимость, с вами свяжутся.

Я предпочел бы услышать от него «если возникнет необходимость», но иллюзий на счет дальнейшего никаких не питаю. Как только он уходит, я берусь за бутылку бренди и пью, пока от содержащихся в ней лживых посулов облегчения не остается и капли. А потом снова сотворяю молитву.

23

Кембридж

Володя и Бобби уехали на рождественские каникулы в Альпы, а я присоединился к остальной нашей семье в Берлине, куда она перебралась, поскольку жизнь в Англии оказалась слишком дорогой.

Сам Берлин произвел на меня гнетущее впечатление, зато вечера в нашей квартире оживлялись непрестанным потоком заглядывавших в нее эмигрантов — писателей и артистов. Здесь часто бывал Милюков, как и всегда раздражавший моего отца; он учредил в Париже газету «Последние новости», которая соперничала с отцовским «Рулем». Из других частых гостей назову Станиславского, вдову Чехова Ольгу Леонардовну и соиздателя «Руля» Иосифа Гессена. У нас останавливался мой двоюродный брат, многообещающий талантливый композитор Николай, ухаживавший за моей сестрой Еленой, что наша мать полностью одобряла, а его — нисколько. Это расхождение окрашивало его отношения с Еленой в трагикомические тона, коим он находил всестороннее применение, доходя даже до заявлений, что решающее слово должна сказать наша бабушка Набокова, бывшая арбитром во всех романтических затруднениях, какие возникали в семье.

Эта воинственная старая дама (кузен Ника в шутку называл ее La Generalsha) воссоединилась с нами недавно, проделав по России собственный извилистый путь; теперь она и ее верная Христина занимали комнатку на дальнем конце коридора. Обе ужасно постарели за последние несколько лет, однако телесная слабость ни в малой мере не сказалась на боевом духе моей бабушки.

— Меня в этой комнате, почитай, как в тюрьме держат, Сережа, — жаловалась она. — Покойное кресло, что в гостиной, твоя матушка никому уступать не желает, так какой же у меня остается выбор? Но все к лучшему. Здесь повсюду такая грязь! Не говори мне, что ты ее не заметил. Ma^itresse de maison [62] твоя матушка и всегда-то была никудышной, но теперь стала полностью безнадежной.

62

Хозяйка дома (фр.).