Недвижимость

– Нам квартира нужна, а не разборки. Какой может быть задаток, если у вас документы не готовы? В общем, предложение такое.

Сегодня встречаемся. Я с покупателем приеду. Если ему все подходит – закладываемся на следующую неделю. Готовы документы – тут же оформляем. Годится?

– А если кинете?

– Нет, ну если у вас там где-нибудь другой покупатель есть – то мы не возражаем. Пожалуйста. Пусть покупает. Мы переживем как-нибудь… Я же говорю: у вас все равно документов нет.

Подвернется покупатель – флаг вам в руки. А не подвернется – так в пятницу на нашего оформим.

– Нет, не пойдет, – заупрямился он. – Мы, значит, это!.. а вы потом!.. нет уж! Штуку вперед! Сегодня.

– Ага, понял. Ладно, что нам время попусту терять… Хрюши нету, так хотя бы Степаше кланяйся.

– Чего? – сказал он. – Э, э! Погоди! Слышь? Через пять минут можешь набрать?

Я позвонил через пять минут.

Трубку взял этот гнусавый – и опять показалось, что голос знаком.

– Ладно, валяй, – сказал он. – Годится. Запрессовали.

Подъезжайте тогда. Смотри, слышь. Кронштадтский, двадцать два…

– Какой еще Кронштадтский, если квартира на Технической?

– Так а чё квартира? Мы-то здесь… и бумаги здесь, и все. Чё ты?

– Я-то ничего, и покупателю все равно, где вы. Хоть на Марсе.

Только он квартиру хочет посмотреть. А квартира – на

Технической. Давайте там. Во сколько?

– Не, ну ты чё, в натуре! Нам туда тащиться!.. – Он повыл секунд тридцать, потом, как водится, зажал трубку, посовещался и сказал: – Ладно. К трем подтянемся.

– Бумаги, бумаги не забудьте!

Я набрал другой номер.

– “Самсон трейдинг”, здравствуйте, – промурлыкала пластмассовая секретарша.

Первое, что сказал Кастаки, взяв трубку, было:

– Слушай, так ты вчера так и не воспользовался?

– Зато ты воспользовался вдвойне, – съязвил я. – Полной ложкой.

– А что ж. – Он добродушно хохотнул. – Я же говорю – уплочено.

– В три часа на Технической. Пиши адрес.

– Башка трещит, – пожаловался Шура.

– Не у тебя одного, – сказал я. – Не опаздывай, мне еще к пяти в

“Свой угол”.

23

Я встал на углу, у помойки, как договорились.

Шуры не было.

Я сидел в машине, поглядывая то на часы, то в сторону дымящей теплостанции, откуда должен был показаться его “ниссан”.

Голова просветлела. Но не до кристальной ясности. Я утешал себя надеждой, что Кастаки чувствует себя не лучше. И поделом.

У меня не хватило воли его остановить. У меня никогда не хватает воли кого бы то ни было останавливать. У меня не хватает воли даже на то, чтобы самому остановиться. В “Диком гусе”, слава богу, не было никаких эксцессов. Правда, под конец застолья

Шурик стал удивительно придирчив и трижды гонял все более мрачнеющего официанта за /другим/ кофе, утверждая, что /этот/ совсем не пахнет. Я был совершенно трезв. Нет, я, конечно, захмелел с самого начала. А потом пришел в норму. И уже не пьянел. Да и пил-то мало. Я вообще на это дело очень крепок.

Крепче других. Когда другие падают, я еще сижу. А когда падаю сам, то уже некому заметить куда. В результате время от времени меня коллективно ищут. И находят, например, в темной комнате, как однажды у Стаса. Или в канаве, как в тот раз, когда гуляли на даче у Волкова… Короче, я все трезвел, официант и кофе раздражали Шуру все больше, и когда к нам подъехала со своей тележкой какая-то совершенно невинная женщина в белой наколке, чтобы забрать грязную посуду, если таковая обнаружится, захмелевший Шура, хмуро поглядев, как она, улыбаясь, чрезвычайно деликатно опускает в стальной поддон тарелочку из-под икры, вдруг спросил: “Ну что ты, падла, лязгаешь?” Вопрос был, в сущности, безобидный, но женщина не поняла юмора и побежала жаловаться. Когда пришли два скучных охранника, мы все равно уже собирались уходить. Выбравшись наконец из этого затхлого подвала, я обнаружил у себя в руках две бутылки шампанского и бутылку коньяку. Черт их знает откуда. Было довольно темно, и я еще силился разобрать этикетку, а Шура уже сказал: “Подожди, я сейчас”, – и куда-то пропал. Вообще я не собирался пить ни коньяку, ни шампанского. Меня интересовали только этикетки.

Азербайджанский, что ли? Или дагестанский? Да ладно, лишь бы не чеченский… Собственно, единственное, о чем я думал, – это поймать такси. Но оказалось, что такси уже поймал Кастаки, и не совсем пустое. Обеим было лет по двадцать пять. Не девочки, в общем. Одна светленькая. Другая темненькая. Раскрашенные лица.

Довольно похожие. Темненькая поглазастей. Я молча сунул ей бутылку, она молча же ее взяла. Ни одна из них мне и на дух была не нужна, но разорвать дружеские связи во втором часу ночи после

“Дикого гуся” – дело совершенно невозможное. Кастаки учил таксиста, как тому вести машину. Таксист невозмутимо рулил, а иногда зачем-то подмигивал мне в зеркальце. Девушки шептались и хихикали. “Вы откуда, сестры?” – спросил Шура. “Ой, ну какая разница откуда, – сказала светленькая так, что сразу стало ясно откуда. Она вообще была побойчее. – Мы же не спрашиваем, откуда вы, правда?” – “Мы-то понятно откуда, – заявил Шура. – Мы родом из детства”. Таксист хмыкнул. “Направо, – неодобрительно сказал ему Кастаки. – Из голозадого детства, вот откуда. И хотим обратно”. И громко расхохотался собачьим своим хохотом. Он сидел впереди, а я сзади, рядом с темненькой. Мы невольно соприкасались кое-какими частями тела. Части были податливы и теплы, но почему-то производили впечатление резиновых – как рядом с манекеном. Я отодвинулся к двери. Она (не дверь, а темненькая), кажется, не обратила на это внимания. “Во двор, – сказал Кастаки. – Осторожно, яма. Так с Украины, что ли?” – “С

Америки, – хихикнула светленькая. – С Вашингтона мы”. Таксист опять хмыкнул. “Ага, из Вашингтона, – буркнул он. – Отса-сити, штат Небраска”. – “Вы, мужчина, не встревайте, – сказала вдруг светленькая довольно взвинченно. – Едете себе, ну и едьте”.
–

“Ему тоже хочется, – заметила темненькая и рассмеялась. – Вот и чипляется”. У нее оказался низкий влажный голос. Она вздохнула и жестом примерной ученицы сложила руки на коленках – справа и слева от бутылки шампанского, промявшей короткую юбку. Таксист нечеловечески вывернул голову и посмотрел на нее долгим взглядом. Если б не темнота, этот взгляд мог оказаться испепеляющим. “Ты рули, рули, – посоветовал Шура. – А то сейчас доездимся”. Тогда таксист отвернулся и сплюнул. Точнее, сделал вид, что сплюнул: тьфу.

Шурик долго пыхтел, расплачиваясь: все ронял бумажки в грязь. Мы стояли у машины. Темненькая держала бутылку шампанского. Меня так и подмывало с ними о чем-нибудь потолковать. Но сказать было нечего. А главное – им со мной не о чем было разговаривать. Что говорить, когда все ясно как дважды два? Я разозлился и сказал:

“Шурик, так ты обнаружил, что ли, другую высшую математику?” Он хлопнул дверцей и повернулся: “Чего? Пошли, пошли…” Я повторил: “Математику… помнишь? С апельсин, что ли?.. или как там было? Обнаружил?” Кастаки не ответил, а просто взял обеих под руки и повел к подъезду, что-то говоря. Светленькая рассмеялась.

Пробку я, естественно, не удержал, и пена залила полстола. Шура допил свой стакан и потянул светленькую в комнату. Они, казалось, уже век были знакомы. Сначала она кокетливо возмутилась, сделала глаза, сказала: “Вы чего, мужчина?!” – а потом рассмеялась и посеменила следом, повторяя с испугом понарошку: “Ой, иду-иду-иду! Ой, иду-иду-иду!” Я бросил на стол кухонное полотенце. Оно намокло. В комнате забренчала какая-то простецкая музыка, потом хриплый голос запел с середины: /“…и каждую ночь – больные сны, все время зима, и нет весны, и нет никого, по кому тосковать, и некому верить”./ Я налил себе еще немного и спросил: “Ты чего не пьешь?” Темненькая пожала плечами. Я вспомнил анекдот. Грузин спрашивает: почему молчишь?