Недвижимость

Она: хочу – и молчу. Грузин: хочешь – и молчишь?! Я посмотрел на нее, и рассказывать почему-то расхотелось. В холодильнике лежало несколько свертков. /“О том, что весь мир – сплошной вертеп, отчетливо понял я лишь теперь…”/ В одном была ветчина, в другом – сыр. /“А раньше – где правда была и где ложь, не мог разобраться…”/ Темненькая заинтересовалась. “А хлеб есть?” – спросила она. /“…хотелось пройти мне хоть сто дорог, и ежели есть на свете Бог…”/ Я полез в хлебницу. /“…хотелось бы мне очень тогда до Бога добраться…”/ Хлеба не оказалось – так, какие-то куски. /“Его б я спросил: ты что ж натворил, когда я родился, где же ты был?..”/ Она кивнула. /“…когда я взрослел, ну куда ты смотрел, почему не вмешался?..”/ Я допил шампанское.

“Масло будешь?” Темненькая помотала своей темненькой головой.

При свете она оказалась лучше. Такое редко случается. /“А мне говорят, что Бога нет, во всем виноват мой пьяный бред…”/ И не так уж сильно намазана. /“…и что на семь бед один ответ теперь мне остался…”/ Музыка кончилась. Через минуту кто-то торопливо прошлепал босыми ногами по коридору. В толчке ухнула и загудела вода. “Налить еще?” Опять помотала головой. Тогда я налил чуточку себе. Шампанское было теплым и противным. Точь-в-точь как Алла Владимировна Кеттлер. Я невольно выругался. Должно быть, темненькая неправильно меня поняла. “Они кончили, – поспешно сказала она. – Ну что, раздеваться, что ли? Или как?” И вопросительно посмотрела голубыми глазами, дожевывая. “Или как,

– сказал я. – В другой раз, ладно? Не обидишься?” Она не удивилась. И лицо не просветлело. Ей вроде было все равно.

Пожала только плечами и взяла еще кусок ветчины. Вот и вся буря чувств. “Что?” – переспросила она. “Стихи, говорю, какие-то самодельные”, – повторил я. Она улыбнулась и сказала: “Спасибо.

А то к утру-то кишка кишке рапорт пишет”. И засмеялась. Зубки у нее были довольно кудрявые. А в целом – ничего так… Не хуже других, как говорится. “Это дело ведь такое, – сказал я зачем-то. – Такое дело, что… черт его знает”. Кастаки остановился в дверях и спросил с нетрезвым недоумением: “А вы тут чего? Чего вы тут? Уже, что ли?” Темненькая с готовностью доложила: “А они не хотят”. Ответственная оказалась девушка, не шаляй-валяй. Рабочая косточка, должно быть. Она стояла у подоконника и смотрела то на меня, то на Шуру. На меня равнодушно, а на Шуру с боязливым ожиданием. Кастаки явно вызывал в ней больше чувств. “Ты чего? – спросил он. – Не будешь, что ли? Уплочено, как говорится… Ведь не гнить зерну, а?” Тут появилась светленькая. Она была уже при полном параде. И тоже потянулась к ветчине. “Давай, – сказал я. – Отрабатывай.

Классные у тебя подштанники, Шура. Я подожду, а то тебя сейчас клофелином накормят”. Он сказал: “Ну как хочешь… Как тебя?”

Темненькая отозвалась неожиданно жеманно: “Элеонора”. Кастаки фыркнул. “Да ладно, – сказал он. – Тоже мне – Элеонора!..

Танькой будешь? Ну тогда кам хир, Танюшка!..”

“Ниссан” издалека моргнул фарами.

Шурик выглядел на все сто – вот что значит тренировка. Выбрит, благоухает. Светлая куртка. Галстук. Виски, тронутые сединой. В кино снимать.

– Держи. – Он протянул конверт. – Письмо тебе. Утром пришло.

Я взглянул на почерк и сунул в карман не читая.

– Значит, смотри сюда, Шура, – сказал я. – Еще раз все сначала, чтобы не было недоразумений. Отличный проект. Отдаешь шестнадцать. Становишься собственником уютненькой такой квартирки. Немного воняет, но тебе там не жить. За месячишко я ее толкну. Ну – за полтора от силы. Получишь двадцать. Верхушку возьму за работу. Пару штук. Или две с половиной, если выгорит.

Но твои двадцать – точно.

– То есть четыре чистыми… Двадцать пять процентов.

Я кивнул.

– Нормально, – сказал Шура. – Годится.

– Есть некоторые осложнения, – сказал я. – Человек задолжал каким-то браткам. По голосам похоже. Да и сам он, я тебе скажу, та еще штучка. Но в данном случае нам это все до лампочки.

Владельцем квартиры является его мать. Документы безукоризненные

– наследство. На сделку ее вытребуем. Никаких доверенностей.

Короче, я просчитал – не должно быть никаких проблем. Плевать, что бандюки. Деньги-то они от нас получают. Если б от них денег ждать – другое дело. Я бы не сунулся. Даже через банк бы не сунулся. Понимаешь?

– Ах вот так, – протянул Кастаки. – Не люблю я этого дела…

– Решай, – сказал я. – Если совсем не любишь – не надо. Делаем дяде ручкой и идем пить пиво.

– Четыре штуки, – сказал он задумчиво.

– Да еще две я тебе отдам в счет долга.

– Ладно, пошли.

– Точно? – спросил я. – Ты мне в данном случае должен поверить.

Я говорю: дело верное. Ты мне веришь – и мы идем. И если идем, то потом уже не отказываемся. Да?

– Да, – сказал Шура.

– Иначе они на меня наедут. И будут мотать нервы. Знаешь, как у них – заложились, то-сё, мужик ты или не мужик… бодяга, в общем. Им ведь главное – зацепиться. Зацепятся – не отмотаешься.

Во всяком случае, мне бы этих экспериментов очень не хотелось.

Понимаешь?

– Да, – повторил Шура.

– Так идем?

– Ты достал, – заметил Кастаки. – Я давно все понял.

– Никаких задатков, – продолжал я на ходу. – Я им сказал. Если у них появится другой покупатель – пусть отдают.

– Не знаю, – говорил Шура. – Какой подъезд? Ты в этом деле спец, сам смотри. Сюда, что ли?

Он замедлил шаг, проходя мимо косо загнанной на заплеванный газон машины. “BMW-735” – старая, потрепанная, но все еще внушительная.

– Сюда.

Мы поднялись, и я позвонил в дверь.

Щелкнул замок.

– Сергей, что ли? – спросил человек, гнусавый голос которого казался мне знакомым. – По квартире?

Ничего не скажешь, мир тесен.

Это был Женюрка, сын Николая Васильевича.

– Ну да, – сказал я, когда дар речи вернулся. – Евгений Николаевич?

Женюрка сощурился. Одет он был по сравнению с прошлым разом гораздо приличней: джинсы, ковбойка. Поверх ковбойки – почему-то желтая Степашина куртка с орлом. Волосы зачесаны назад. Надо лбом – бесполезные солнцезащитные очки. Физиономия по-прежнему в угрях. Взгляд исподлобья.

– А это ты, что ли? – протянул он, сторонясь. – Слышь, ни фига себе. Ну лады, лады… А то думаем – кто придет?

– Нашли вам квартиру-то? – поинтересовался я, озираясь.

– Ездят.. Заколебал Константин этой квартирой. Возит предка через день… что-то все показывает. Скоро в дурилку обоим.

– Ага… понятно. Ну знакомьтесь: покупатель ваш.

Кастаки прислушивался.

– Это вода шумит, – сказал я. – Не переживай. Кран сорван.

– А-а-а… – протянул он настороженно.

Вид у него был… да вид как вид, в общем. С непривычки-то.

Мы прошли в комнату.

Здесь все осталось как прежде: стол, засыпанный таблетками, тряпье на продавленном диване, два стула, пылища, хромое кресло, тумбочка с доисторическим телевизором, горелая стена… В кресле вольготно расположился плотный парень лет двадцати пяти в толстой вязаной рубашке, несколько скрадывающей фактуру его довольно громоздкого тела. Он качался в нем как в качалке, и кресло постукивало сломанной ногой – тук-тук… тук-тук…

Степаша, понурившись, сидел в уголке дивана, и мне было странно видеть его, во-первых, неподвижным, а во-вторых – молчащим. При нашем появлении он только приветственно поднял руку – и ничего не сказал. Под глазом виднелся отчетливый кровоподтек. Да и сам глаз немного заплыл. На правом запястье тоже были какие-то темные следы. Мне подумалось, что хорошо, кабы не от наручников.