Неизвестный Кафка

Иногда в нашу камеру приходят двое тюремщиков поиграть в карты. Я не знаю, почему они это делают, ведь это, вообще говоря, — некоторое смягчение наказания. Приходят они, как правило, под вечер, меня в это время всегда немного лихорадит, я не могу полностью раскрыть глаза и лишь смутно вижу их в свете большого фонаря, который они приносят с собой. Но в таком случае разве это все еще камера, если она устраивает даже тюремщиков? Однако меня не всегда радуют такие соображения, во мне просыпается классовое сознание заключенного: что им надо здесь, среди заключенных? Да, меня радует, что они здесь; благодаря присутствию этих могучих мужчин я чувствую себя в безопасности, к тому же благодаря им я чувствую, что поднимаюсь над собой, но в то же время я этого и не хочу; я хочу раскрыть рот и одною только силой моего дыхания выдуть их из камеры.

Конечно, можно сказать, что заключение свело капитана с ума. Круг его мыслей столь узок, что в нем уже вряд ли есть место для какой-то мысли. К тому же эту мысль о спасении он буквально исчерпал до конца, от нее осталось совсем немного — как раз столько, сколько нужно, чтобы он мог хоть как-то судорожно за нее цепляться, но уже и эту опору он иногда выпускает, правда, затем снова хватается за нее и тогда прямо-таки пыхтит от счастья и гордости. Однако это не основание считать, что я в чем-то превосхожу его, — может быть, в методике, может быть, еще в чем-то несущественном, а так — ни в чем.

250. Дождливый день. Ты стоишь перед зеркалом какой-то лужи. Ты не устал, не печален, не задумчив, ты просто стоишь там со всей своей земной тяжестью и кого-то ждешь. И тут слышишь голос, один звук которого, даже помимо слов, заставляет тебя улыбнуться.

— Идем со мной, — говорит голос.

Но вокруг тебя нет никого, с кем ты мог бы пойти.

— Уже иду, — говоришь ты, — но я тебя не вижу.

И в ответ больше ничего не слышишь. Но подходит человек, которого ты ждал, — высокий, сильный мужчина с маленькими глазками, кустистыми бровями, толстыми, несколько отвислыми щеками и эспаньолкой. Тебе чудится, словно бы ты его уже когда-то видел. Естественно, ты его уже видел, ведь это твой старый деловой партнер, ты договорился с ним встретиться здесь и обсудить одно долгое незавершенное дело. Но хотя он стоит здесь, перед тобой, и с полей его хорошо знакомой тебе шляпы медленно каплет дождь, ты лишь с трудом узнаёшь его. Что-то мешает тебе, ты хочешь освободиться от этого, хочешь войти в непосредственное соприкосновение с этим человеком и потому хватаешь его за руку. Но тут же невольно ее выпускаешь; тебя пробрала дрожь: к чему ты прикоснулся? Ты смотришь на свою руку и хотя ничего не видишь, тебя мутит до позывов на рвоту. Ты придумываешь какое-то извинение, которое, скорей всего, не извиняет, так как пока ты его говоришь, ты о нем уже забываешь, и идешь прочь, идешь прямо в стену дома; мужчина тебя окликает, по-видимому, предупреждая, но ты отмахиваешься от него, и стена расступается перед тобой; слуга, высоко подняв канделябр, идет впереди, ты следуешь за ним. Но он приводит тебя не в квартиру, а в аптеку. Это большая аптека с высокой полукруглой стеной, в которой сотни одинаковых выдвижных ящичков. Кроме того, здесь множество покупателей, большинство их вооружено длинными тонкими шестами, и они сразу хлопают ими по ящичку, из которого хотят что-то получить. После этого помощники быстрыми, но крохотно мелкими, цепкими движениями карабкаются вверх — не видно, за что они цепляются, трешь себе глаза и все равно этого не видишь — и достают требуемое. Сделано ли это только для развлечения или продавцы такими и уродились — как бы там ни было, но сзади у них вылезают из штанов пушистые хвосты наподобие беличьих, только намного длиннее, и во время лазанья эти хвосты подергиваются в такт всем их многочисленным мелким движениям. Из-за толкотни в потоках входящих и выходящих покупателей совершенно не видно места, где лавка сообщается с улицей, зато видно выходящее на улицу маленькое закрытое окошко, расположенное справа от предполагаемого входа. Сквозь это окошко видны трое людей, стоящие снаружи, они настолько полно закрывают обзор, что нельзя сказать, пуста ли за ними улица или, может быть, полна людей. Видно, в основном, одного мужчину, он целиком приковывает к себе взгляд; по обе стороны от него стоят две женщины, но их почти не замечаешь, то ли они согнулись, то ли опустились, то ли как раз сейчас погрузились куда-то в глубину, косо наклонясь к мужчине, — они совершенно второстепенны, при том что и в самом мужчине есть нечто женское. Он крепок, на нем синяя рабочая блуза, у него широкое, открытое лицо с приплюснутым носом (кажется, что его приплюснули только что, и ноздри, раздуваясь, борются, стараясь поддержать нос), на щеках — яркий румянец. Мужчина все время заглядывает в аптеку, шевелит губами и наклоняется вправо и влево, словно что-то внутри высматривает. Среди посетителей обращает на себя внимание один человек; его не обслуживают, он ничего не требует, ходит, выпрямившись, по залу, старается все увидеть, придерживает двумя пальцами беспокойную нижнюю губу и время от времени поглядывает на часы. Это явно хозяин, покупатели указывают на него друг другу, его легко узнать по многочисленным тонким круглым кожаным ремешкам, которые не слишком свободно и не слишком туго обтягивают верхнюю часть его туловища вдоль и поперек. Светловолосый мальчик лет десяти цепляется за его френч, временами хватаясь и за ремень; он о чем-то просит, чего аптекарь не хочет ему позволить. В этот момент звенит дверной колокольчик. Почему он звенит? Столько покупателей входили и выходили, и он не звенел, но теперь он звенит. Толпа теснится прочь от двери; кажется, этого звонка ждали; кажется даже, что толпа знает больше того, в чем признается. Теперь становится видна и большая двустворчатая стеклянная дверь. За ней — узкая пустынная улица, аккуратно вымощенная кирпичом; там облачный, дождливый день, но дождя пока нет. Только что какой-то господин открыл с улицы дверь и этим привел в движение колокольчик, однако теперь господин засомневался, он снова отходит назад, снова читает надпись на вывеске — да, все правильно — и теперь заходит внутрь. Это, как известно каждому в толпе, доктор Иродиус. Держа левую руку в кармане брюк, он направляется к аптекарю, вокруг которого теперь образовалось свободное пространство, даже ребенок оказался в толпе — правда, рядом, в первом ряду — и смотрит оттуда широко раскрытыми голубыми глазами. Иродиус имеет привычку говорить в тоне насмешливого превосходства, откидывая голову назад, так что даже когда он сам говорит, создается впечатление, что он слушает. Притом он очень рассеян, многое приходится повторять ему дважды, к нему вообще трудно подступиться; кажется, что и над этим он тоже насмехается. Ну как может врач не знать аптеки? тем не менее он озирается вокруг так, словно он здесь впервые, и при виде продавцов с хвостами качает головой. Затем направляется к аптекарю, обнимает его правой рукой на уровне плеч, разворачивает его, и вот они уже вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, проходят сквозь расступающуюся в стороны толпу вглубь аптеки; мальчик, идущий впереди, то и дело робко оглядывается. Они прошли за прилавок и сквозь портьеры, отдернутые перед ними мальчиком, затем — дальше, через лабораторные каморки, и наконец подошли к маленькой двери, открывать которую пришлось доктору, так как мальчик открыть ее не решался. Существовала опасность, что толпа, тоже ввалившаяся сюда, последует за ними и в комнату. Однако продавцы, протиснувшиеся за это время уже в первый ряд, повернулись и, даже не ожидая приказа хозяина, начали теснить покупателей; это были не только сильные, но и умные молодые люди, они медленно и спокойно оттесняли назад толпу, которая, впрочем, и увязалась-то вслед не с намерением помешать, а буквально только под давлением собственной массы. Тем не менее возникло все-таки и некое встречное движение. Источником его был тот мужчина с двумя женщинами; он оставил свой пост у окна, вошел в лавку и хотел теперь пройти дальше, чем все остальные. И именно вследствие податливости толпы, явно относившейся к этому месту с почтением, ему это удалось. Пройдя между продавцами, которых он отстранил не столько локтями, сколько двумя короткими взглядами, он вместе со своими женщинами уже подошел к господам и, будучи выше их обоих, всматривался между их голов в темноту комнаты.

— Кто там? — спрашивает слабый женский голос из комнаты.

— Не волнуйся, это доктор, — отвечает аптекарь, и теперь они входят в комнату.

Никто не догадывается зажечь свет. Доктор оставляет аптекаря и подходит к постели один. Мужчина и его женщины облокачиваются на спинку кровати в ногах больной, как на перила. Аптекарь не решается подойти; мальчик снова держится за него. Доктору мешают трое посторонних.

— Кто вы? — спрашивает он, приглушая голос из уважения к больной.

— Соседи, — отвечает мужчина.

— Что вам надо?

— Нам надо, — отвечает мужчина, говоря при этом намного громче доктора…

251. [Фрагмент рассказа «Младший прокурор».]

…было уже тошно устраивать охоты на уродов, иначе первой мишенью стал бы окружной судья. Но злиться на него бессмысленно. И поэтому младший прокурор злится не на него, а только на ту глупость, которая посадила подобного человека на место окружного судьи. Значит, глупость и будет вершить правосудие. В плане личных обстоятельств младшего прокурора то, что он имеет такой низкий ранг, уже само по себе весьма прискорбно, но для его глубинных устремлений, возможно, оказалось бы недостаточно и ранга старшего прокурора. Даже для того, чтобы выдвинуть эффективное обвинение только против тех глупостей, которые у него перед глазами, он должен был бы стать значительно более высоким прокурором. А уж тогда до обвинения окружного судьи он воистину не опустился бы, с высоты своего места обвинителя он бы его даже и не узнал. Но зато он установил бы везде такой отменный порядок, что этот окружной судья не смог бы в нем существовать, потому что у него — хоть бы к нему и не притрагивались — затряслись бы колени, и в конце концов ему пришлось бы исчезнуть. Тогда, возможно, настало бы время перенести дело и самог'o младшего прокурора из закрытого дисциплинарного суда в открытое судебное заседание. Тогда младший прокурор лично в нем бы уже не участвовал, он тогда смог бы силой данной ему высшей власти разорвать наложенные на него цепи и уже сам вершить над ним суд. Он представляет себе, как перед началом заседания некая могущественная персона шепчет ему на ухо: «Теперь-то ты получишь удовлетворение». Обвиняемые советники дисциплинарного суда, естественно, лгут, лгут стиснув зубы, лгут так, как могут лгать только судейские, когда обвинение вдруг касается их самих. Но все так подготовлено, что факты сами стряхивают с себя всю ложь и развертываются перед слушателями свободно и правдиво. А присутствует много слушателей, они сидят по трем сторонам зала, и только судейские кресла пустуют, судей не нашлось, судьи теснятся в том узком пространстве, где обычно стоит обвиняемый, и пытаются оправдаться перед пустыми судейскими креслами. И только официальный обвинитель, бывший младший прокурор, естественно, присутствует и сидит на своем обычном месте. Он намного спокойнее? чем обычно, он лишь изредка кивает, все идет правильно и идет как часы. Только теперь, когда дело освобождено от всяких документов, показаний свидетелей, протоколов допросов, обсуждений мотивов и оснований для вынесения решения, можно увидеть его мгновенно все перевешивающую простоту. Сам этот случай произошел около пятнадцати лет назад. Младший прокурор служил тогда в столице, считался толковым юристом, был очень любим начальством и имел даже надежду на скорое — впереди многих соискателей — назначение десятым прокурором. Второй прокурор проявлял к нему особую склонность и позволял ему замещать себя даже в не совсем незначительных делах. Так было и во время одного мелкого процесса по делу об оскорблении величества. Служащий одной фирмы, человек не без образования и политически очень активный, обретаясь в каком-то трактире вполпьяна и со стаканом в руке, совершил оскорбление величества. А некий, вероятно, еще более пьяный посетитель, сидевший за соседним столом, заявил на него; решив, по всей вероятности в пьяном угаре, что совершает превосходный поступок, он тут же побежал за полицейским и, блаженно улыбаясь, вернулся вместе с ним, чтобы передать ему этого человека. Правда, тот позднее если и не целиком, то, по крайней мере, в главном подтвердил свое высказывание, и, вообще, оскорбление величества должно было представляться совершенно очевидным, так как ни один свидетель не мог его полностью отрицать. Однако дословное его звучание не могло быть установлено с несомненностью; наиболее основательным было предположение, что обвиняемый указал стаканом вина на висевший на стене портрет короля и при этом сказал: «Засветить бы тебе фонарь!» Тяжесть этого оскорбления смягчалась только тогдашним частично невменяемым состоянием обвиняемого, а также тем, что свое оскорбление он произнес в какой-то связи со строкой песни «пока еще фонарик светит», чем затуманил смысл своего выкрика. О характере связи этого выкрика с песней почти у каждого свидетеля было свое мнение; заявитель даже утверждал, что пел не обвиняемый, а кто-то другой. Необычайно отягчающим обстоятельством была политическая деятельность обвиняемого, которая во всяком случае делала очень вероятным, что он был способен и в абсолютно трезвом состоянии совершенно сознательно это выкрикнуть. Младший прокурор так часто передумывал все эти вещи, что во всех подробностях помнит, как почти с воодушевлением принялся за обвинение — и не только потому, что вести процесс об оскорблении величества было почетно, но еще и потому, что этого обвиняемого и его деяние он искренне ненавидел. Не имея каких-то детально выработанных политических взглядов, он был все же насквозь, почти по-детски консервативен (несомненно, он в этом не одинок, есть и другие такие же младшие прокуроры) и полагал, что если все спокойно и доверчиво соединятся с королем и правительством, то обязательно явится возможность устранить все трудности, а будут ли при этом представать перед королем стоя или на коленях, само по себе казалось ему несущественным; чем больше доверия, тем лучше, и чем больше доверия, тем ниже должны склоняться, причем не из раболепия, но в силу естественного убеждения. Однако достижению столь желанного состояния мешают люди вроде этого обвиняемого, которые вылезают из какого-то подземного мира и раскалывают своими криками плотную массу полезного народа… Там стоял политический честолюбец, которого не удовлетворяла честная профессия служащего фирмы, скорей всего потому, что не обеспечивала ему достаточных средств для попоек, человек с гигантской челюстью, приводившейся в движение такими же гигантскими желваками мускулов, прирожденный народный трибун, оравший даже на следователя, но в этом конкретном случае, к сожалению, — еще и нервная, взвинченная личность. Следствие, при котором младший прокурор, движимый интересом к делу, нередко присутствовал, представляло собой непрерывную перебранку. Следователь и подследственный поочередно вскакивали на ноги, и каждый орал на другого. Это, естественно, неблагоприятно отражалось на результатах следствия, а поскольку младший прокурор должен был на этих результатах строить свое обвинение, то ему пришлось затратить много труда и остроумия, чтобы сделать его достаточно обоснованным. Он работал ночи напролет, но работал с радостью. Тогда стояли чудные весенние ночи; перед домом, на первом этаже которого жил младший прокурор, был маленький, два шага в ширину, палисадничек, и когда младший прокурор уставал от работы или одолевавшие его мысли требовали покоя и собранности, он вылезал из окна в этот палисадничек и ходил по нему взад и вперед или, закрыв глаза, прислонялся к садовой ограде. Он тогда не щадил себя, он несколько раз перерабатывал все обвинение, а некоторые его части — по десять и по двадцать раз. К тому же количество материалов, подготовленных для основного заседания, было почти неподъемно. «Дай Бог, чтобы я все это смог охватить и оценить», — было его постоянной ночной молитвой. Он считал, что составлением самого обвинения заканчивается лишь самая малая часть его работы, поэтому и похвалу второго прокурора, с которой тот возвратил ему после тщательного просмотра текст обвинения, воспринял не как награду, а лишь как одобрение, хотя похвала была велика и к тому же исходила от сурового, скупого на слова человека. Похвала эта, как часто повторял впоследствии в своих заявлениях младший прокурор (так и не сумев, впрочем, склонить второго прокурора к тому, чтобы вспомнить ее), звучала следующим образом: «Эта тетрадь, мой дорогой коллега, содержит не только обвинение, но, судя по всему, что доступно человеческому предвидению, она содержит и ваше назначение десятым прокурором». И поскольку младший прокурор скромно промолчал, второй прокурор добавил: «Уж поверьте мне». На основное слушание младший прокурор пришел уверенным и спокойным. Никто в зале не знал всех тонкостей и возможностей ведения процесса так, как он. Защитник был неопасен, это был известный младшему прокурору всегда кричащий, но малоостроумный человечек. А в тот день он наверняка даже не очень-то и рвался в драку; он защищал, потому что должен был защищать, потому что дело касалось члена его политической партии, потому что могли представиться возможности для произнесения тирад и потому что случай привлек некоторое внимание партийной прессы, но надежды вытащить своего клиента у него не было. Младший прокурор припоминает еще, как незадолго перед началом слушаний он с демонстративной, подчеркнутой усмешкой смотрел на этого защитника, а тот, неспособный овладеть собой — он и вообще этого не мог, — смешивал все на своем столе в кучу, вырывал из своих записей листки, которые тут же, словно от дуновения ветра, испещрялись пометками, его маленькие ножки дергались под столом, и он каждую минуту, не отдавая себе в этом отчета, испуганным движением поглаживал лысину, словно искал там какие-то повреждения. Младшему прокурору он казался недостойным противником, и когда защитник в начале слушаний сразу же вскочил и отвратительным свистящим голосом потребовал, чтобы слушания проходили в открытом заседании, младший прокурор почти нехотя поднялся со своего места. Все было настолько ясно и настолько продумано, что казалось, будто все люди вокруг смешались в некое ему одному принадлежащее дело, которое он, в соответствии с характером этого дела, мог довести до конца в себе самом — без судьи, без защитника и без обвиняемого. И он присоединился к требованию защитника. Его поведение было настолько же неожиданным, насколько поведение защитника — само собой разумеющимся. Но младший прокурор объяснил им свое поведение, и во время его объяснений в зале было так тихо, что если бы не множество глаз, устремленных на него со всех сторон и словно желавших притянуть его к себе, можно было бы подумать, что он разговаривает сам с собой в пустом зале. Он сразу заметил, что убедил. Судьи вытягивали шеи и удивленно переглядывались, защитник откинулся на спинку своего стула, как деревянный, словно перед ним только что свершилось явление младшего прокурора, выросшего из-под земли, обвиняемый скрежетал от напряжения гигантскими зубами, а слушатели в толпе крепко держались за руки. Они понимали, что все это дело, которое так или иначе их слегка касалось, какой-то человек совершенно отнимает у них и превращает в свою неотъемлемую собственность. Каждый, надеявшийся поприсутствовать на маленьком процессе об оскорблении величества, теперь слышал, как младший прокурор уже при рассмотрении первого требования упомянул о самом оскорблении всего лишь несколькими словами, как о чем-то несущественном.^{136}

252. Я со страхом вошел через боковой вход, я не знал, какова обстановка, я был маленьким и слабым, я с беспокойством оглядел свой костюм; было довольно темно, за пределами непосредственно окружавшего меня пустого пространства ничего не было видно, под ногами была трава, и я засомневался, туда ли я попал; если бы я прошел через главный вход, никаких сомнений не могло бы возникнуть, но я прошел через боковой; возможно, стоило вернуться назад и прочитать надпись над дверью, но я, кажется, припомнил, что никакой надписи там не было. Тут я заметил вдалеке какой-то тусклый серебристый свет, это придало мне уверенности, и я пошел в том направлении. Там был стол, в центре его горела свеча, вокруг сидели трое и играли в карты.

— Я правильно сюда пришел? — спросил я. — Мне нужно к трем картежникам.

— Это мы, — сказал один из них, не открывая глаз от карт.

253. Как дышит в лунном свете лес! то он сжимается и делается маленьким, тесным, с высоко торчащими деревьями, то растягивается, расправляет все склоны и становится мелким кустарником — и даже еще меньше: туманным миражом вдали.

254. А. Давай начистоту! Когда еще тебе случится так доверительно, как сегодня, посидеть за пивом с тем, кто тебя выслушает. Давай начистоту! В чем заключается твоя власть?

Б. Да разве у меня есть власть? О какой власти ты говоришь?

А. Ты хочешь от меня увильнуть, скрытная ты душа. Может, твоя власть и заключается в твоей скрытности?

Б. Моя власть! Уж наверное, у меня много власти, если я усаживаюсь в этом плюгавом трактире и натыкаюсь на старого однокашника, который ко мне подсаживается.

А. Ладно, тогда я с другой стороны зайду. Ты сам как считаешь, есть у тебя власть? Но теперь отвечай начистоту, иначе я встану и пойду домой. Считаешь ты, что у тебя есть власть?

Б. Да, я считаю, что у меня есть власть.

А. Ну, то-то.

Б. Но это никого, кроме меня, не касается. Никто не видит никаких следов этой власти, ни крупицы, — и я тоже.

А. Но ты считаешь, что у тебя есть власть. А почему тогда ты считаешь, что у тебя есть власть?

Б. Это не совсем правильно так говорить: «я считаю, что у меня есть власть». Это чванство. Я — вот такой, какой сижу здесь: старый, дряхлый и грязный — не считаю, что у меня есть власть. Ту власть, о которой я говорю, употребляю не я, а другие, но эти другие подчиняются мне. Я, естественно, не могу этим гордиться, а могу только очень этого стыдиться. Либо я их слуга, которого они, по капризу больших господ, поставили над собой господином, тогда бы это еще ничего, тогда все было бы только видимостью, либо я действительно поставлен над ними господином — и что тогда мне, бедному, беспомощному старику, делать? Я без дрожи стакан от стола до рта донести не могу, а должен теперь править бурями и мировым океаном.

А. Ну вот, видишь, какая у тебя власть, и все это ты хотел скрыть. Но тебя знают. Хоть ты и сидишь всегда один в своем углу, каждый завсегдатай за этим столом тебя знает.

Б. Что да то да, завсегдатаи много знают, я слышу лишь малую часть их разговоров, но то, что я слышу, — это моя единственная наука и опора.

А. Что? Да неужели ж ты и правишь так, как здесь услышишь?

Б. Нет, конечно нет. А ты, значит, тоже из тех, которые верят, что это я правлю?

А. Так ты же сам только что это сказал.

Б. Чтобы я что-то такое сказал? Нет, я сказал только, что считаю, что у меня есть власть, но я этой власти не употребляю. Я не могу ее употреблять, потому что хотя мои помощники уже здесь, но еще не на своих постах и никогда там не будут. Легкомысленные они, болтаются везде, где не надо, и со всех сторон смотрят на меня, а я все одобряю и киваю им. Так разве я тогда не прав, говоря, что у меня нет власти? И не называй меня больше скрытным.