Неизвестный Кафка
Шрифт:
У моей сестрицы Валли в субботу была помолвка, доставьте ей радость — поздравьте ее открыткой, не признаваясь, откуда вы это узнали.
[Открытка. Вена{169}; штемпель: 10. 9. 1913].
Мало удовольствий, больше обязанностей, еще больше скуки, еще больше бессонницы, еще больше мигрени — так я живу и вот сейчас имею ровно десять минут свободного времени, чтобы полюбоваться на дождь, льющий во дворе гостиницы.
[На почтовой бумаге «Санатория д-ра фон Хартунгена». Рива, сентябрь 1913 г.].
Нет, Феликс, не будет хорошо, ничего у меня не будет хорошо. Порой мне кажется, что я уже не в этом мире, а болтаюсь где-то в преддверии ада. Ты полагаешь, что в сознании вины я нахожу какую-то опору, какое-то разрешение, — нет, сознание вины у меня только потому, что для моей натуры это прекраснейшая форма сожаления, и тут не нужно очень внимательно всматриваться; это сознание вины — просто некое требование возврата. Но едва оно возникает, как тут же вырастает куда более страшное, чем сожаление, чувство свободы, избавления, относительной удовлетворенности, намного превосходящее все сожаления. Сегодня вечером получил письмо от Макса. Ты в курсе?{170} Как я должен поступить? Может быть, не отвечать? — конечно, это единственно возможный ответ.
А что будет, это сказали карты. Несколько дней назад мы тут собрались вечером компанией в шесть человек, и одна молодая, очень богатая, очень элегантная русская, от скуки и безысходности, — ибо элегантные люди среди неэлегантных чувствуют себя куда более потерянно,
Так уж прямо верить картам, по всем вероятиям — глупость, однако попытка с их помощью или с помощью любой другой внешней случайности внести ясность в запутанную и непроницаемую сферу представлений внутренне оправданна. Я говорю здесь, естественно, о воздействии моих карт не на меня, а на других и могу подтвердить это тем, как подействовал на меня расклад той девушки, которой предсказано остаться старой девой. Речь идет о вполне милой молодой девушке, в которой ничто, за исключением, может быть, прически, не предрекает будущности старой девы, и тем не менее мне, хотя до этого решительно никаких ясных мыслей о ней у меня не было, с самого начала было жаль ее, причем не в связи с ее настоящим, а — совершенно однозначно — в связи с ее будущим. Но с того момента, как ей выпали эти карты, для меня стало совершенно несомненным, что ей суждено остаться старой девой… Твой случай, Феликс, возможно, сложнее моего, но он все-таки ирреальнее. В своем крайнем выражении, в реальности всегда самого мучительного варианта, он все-таки — только теоретическая возможность. Ты стараешься разрешить некий признанный неразрешимым вопрос, тогда как его решение, если исходить из того, что можно себе представить, не принесет пользы ни тебе, ни кому-либо еще. Насколько же все-таки я в качестве неудачника превосхожу тебя! Будь у меня хоть малейшая надежда на то, что это чему-то поможет, я вцепился бы в столб ворот на въезде в санаторий, чтобы не надо было уезжать.
[Почтовая бумага: «Мариелист{171}, курорт Эстерзё», конец июля 1914 г.].
Запаздываю с ответами, да? Но вы послушайте, что у меня произошло. Помолвка моя расторгнута, пробыл три дня в Берлине, все были мне добрыми друзьями, и я был всем добрым другом; впрочем, я точно знаю, что так — лучше всего, и поскольку необходимость произошедшего столь ясна, то я в отношении всего этого дела совсем не так встревожен, как можно было бы предполагать. Хуже другое. Я потом был в Любеке, купался в Травемюнде; в Любеке встретил д-ра Вайса{172}, ехавшего на этот датский курорт, и вместо Глешендорфа приехал сюда. Довольно пустынный пляж и несколько действительно своеобразных датчан. Я оставил свое мнимое упрямство, которое стоило мне помолвки, ем почти одно только мясо, от которого меня мутит, и ранним утром, лежа после скверной ночи с раскрытым ртом, ощущаю свое оскверненное и наказанное тело так, словно в моей постели насвинячил кто-то чужой. Отдохнуть у меня здесь не получится, но хотя бы проветриться. Здесь доктор В. со своей подругой. В субботу вечером, наверное, уеду в Прагу.
Привет всем милым женам и невестам.
[Визитная карточка. Прага, сентябрь 1914 г.].
как я слышал, ты и твоя милая супруга почти обижены тем, что я вас еще не посетил. Если это так, вы не правы. Не говоря уже о том, что мое непоявление есть уважение к вашему медовому месяцу, но я, кроме того, еще пребываю в жалком состоянии постоянного недосыпания, завален делами и к тому же живу в противоположном конце города, далеко за Ригерпарком. В силу всех вышеуказанных причин я и посылаю эти книги, вместо того чтобы занести их лично. И насколько важен был выбор этих книг, которые должны представлять в вашей квартире меня и все то хорошее, что я вам желаю, настолько же я боюсь, что все-таки выбрал плохо.
К несчастью, мой внутренний голос вечно начинает говорить только тогда, когда выбор уже сделан.
С сердечным приветом
[Открытка. Прага; штемпель: 13. 1. 1915].
пожалуйста, потерпи до понедельника. Если до того времени она{173} откуда-нибудь не вылезет — я, правда, не представлю себе, как это может произойти, — мне придется заплатить.
Сердечный привет тебе и жене
[Открытка. Мариенбад; штемпель: 11. 7. 1916].
почему не отвечаешь? При твоей пунктуальности это почти необъяснимо. Или опять что-то с рукой? Но ведь есть же твоя жена, которая, как я по-прежнему — не веря дурным приметам — считаю, хорошо ко мне относится, а теперь не пишет и она. Комната с балконом все еще ждет, но долго ждать не будет.
Сердечный привет от
[Далее следует адрес, написанный рукой Ф. Б.{174}].
[Открытка. Мариенбад; штемпель: 19. 7. 1916].
если бы все действительно обстояло так, как ты пишешь, то для меня это действительно было бы поводом приехать и я бы приехал. Но это не так, во всяком случае, уже второй день — не так. «Так» пусть остается только отсутствие фурункулов. Мне же, напротив, совсем не хорошо. Головные боли. Головные боли! (Лангер{175} сказал бы: переписка двух дачников.) Лангер здесь, да и вообще, здесь что-то вроде центра иудаистского мира, поскольку здесь раввин из Бельцов. Я уже дважды был в его свите во время вечерних прогулок. Он один оправдывает дорогу из Карлсбада в Мариенбад… А ты знаешь, что Баум — во Франценсбаде, в отеле «Сан-Суси»?
Сердечный привет и наилучшие пожелания тебе и твоим.
[Открытка. Прага; штемпель: 2. 1. 1917].
вчера хотел поздравить вас с Новым годом, но не получилось. Я увидел тебя читающим так мирно, в таком глубоком покое — и ты еще потом открыл папку, вынул бумагу и начал писать, — что для меня это был даже не вопрос: я не мог тебе помешать. Правда, рядом с тобой стояла чашка, и дверь в освещенную квартиру была полуоткрыта, так что я сказал себе, что если ты начнешь серьезнее заниматься чашкой или если войдет твоя жена, тогда, может быть, и я буду вправе войти. Но это была ошибка. Ибо когда твоя жена, наконец, вошла и ты, с хорошим аппетитом во что-то вгрызаясь, начал с ней разговаривать, я, естественно, постыдился подглядывать дальше, а потому не смог установить, был ли этот перерыв в работе продолжительным, и потому ушел. В следующий раз. Большой привет. Между прочим, хорошие новости в газетах.
[Прага, лето 1917 г.]
ты очень хорошо сделал, и я рад за тебя безгранично. В будние дни мне трудновато, но в воскресенье, может быть, заеду. Не захватить ли мне с собой Оскара? Жаль только, что я никогда не знаю, буду ли я завтра жив или еле жив, и что последнее всегда более вероятно. Я привезу тебе тогда одну отличную, неподъемную — но с твоей помощью, может быть, все-таки удастся ее поднять — статью Хеймана{176} о политике и избирательном праве из «Рундшау».
Сердечный привет тебе и жене.
[Прага], 5. 9. 1917 г.
пишу под копирку тебе и Феликсу: первое объяснение с матерью прошло на удивление легко. Я просто сказал между прочим, что, может быть, не буду пока снимать никакой квартиры, поскольку чувствую себя не совсем здоровым: расшатались нервы, а лучше попытаюсь взять более продолжительный отпуск и поеду тогда к О.{177} Вследствие ее безграничной готовности при малейшем намеке давать мне любые отпуска (когда это зависит от нее), она не увидела в моем объяснении ничего подозрительного, так что пусть это — пока во всяком случае — так и остается; то же самое — и в отношении отца. Поэтому в случае, если ты будешь с кем-нибудь говорить об этом деле, прошу тебя одновременно — или задним числом, если это уже имело место — предупреждать собеседника, чтобы с моими родителями он об этом не говорил даже в том случае, если бы в разговоре у него стали что-то выспрашивать (само по себе это, естественно, отнюдь не тайна; наличность моего земного имущества, с одной стороны, как раз увеличилась на туберкулез, правда, с другой стороны, несколько и уменьшилась). Пока можно не создавать родителям лишних забот, это безусловно надо постараться сделать, тем более, что это ведь так легко.
Еще раз — уже без копирки — благодарю, Макс; действительно, очень хорошо, что я туда сходил, а без тебя этого наверняка не случилось бы{178}. Ты, кстати, сказал там, что я легкомыслен, — напротив, я чересчур расчетлив, а судьба таких людей уже предсказана в Библии. Но я и не собираюсь жаловаться, сегодня — менее, чем когда-либо. К тому же я и сам это предсказал. Помнишь рану, расцветающую в «Сельском враче»? Сегодня пришли письма от Ф. — спокойные, приветливые, без всякого злопамятства, — точно такие, какими я их видел в моих лучших снах. Тяжело теперь писать ей.
[Цюрау, 22 сентября 1917 г.].
похоже, произошло недоразумение. Мы пригласили тебя, то есть вас, с тем чтобы вы здесь побыли, а не с тем чтобы вы увезли отсюда то немногое, что здесь есть. Намек на что-либо подобное был бы чистым соблазном. Главным затруднением мне представлялось получение отпуска, но как раз эта трудность тебя пугает меньше всего. Поселиться здесь можно и вдвоем, а вот земных благ действительно не много. Для местного потребления и для приезжих больных пока хватает, имеется даже некоторое изобилие, но очень мало что можно увезти — и то лишь время от времени. Однако для вас в любом случае кое-что приберегут.
Перспектива переселения повергает меня в истинный трепет, меня и куда меньшее выбивает из колеи. Чаетерапия мне не нравится, но с моими легкими я в вопросах здоровья голоса уже, наверное, иметь не могу. Достаточно сказать, что при этом лечении ты должен носить куртку, в задний карман которой вставлен наполовину торчащий оттуда термос.
В какой клуб это приглашение? В еврейский, да? Если ты намерен прочитать там публичный доклад и об этом будет своевременно объявлено, то у тебя даже будет один слушатель, который собственной персоной явится из провинции, при условии, разумеется, что еще будет транспортабелен.
Пока что это несомненно так, за первую неделю здесь я прибавил килограмм и в этих первых проявлениях болезни усматриваю скорее вмешательство ангела-хранителя, чем дьявола. Но, по всей видимости, как раз такое развитие всего этого дела и есть дьявольщина, и, может быть, потом, оглядываясь назад, увидишь, что это мнимо-ангельское было худшим в нем.
Вчера пришло письмо от д-ра Мюльштейна {179} (я ему только сообщил в письме, что был у профессора П. {180} , и приложил копию заключения), в котором, между прочим, говорится: вы несомненно можете рассчитывать на улучшение (!), правда, констатировать его можно будет лишь по прошествии значительного промежутка времени.
Таким образом, мои перспективы, с его точки зрения, постепенно затуманиваются. После первого обследования я был почти совершенно здоров, после второго все было даже еще лучше, позже появился легкий левосторонний бронхит, еще позже — «чтобы ничего не преуменьшать и ничего не преувеличивать» — туберкулез справа и слева, который, однако, пройдет и в Праге, и бесследно, и скоро, и, наконец, теперь я несомненно могу рассчитывать на улучшение, которое когда-нибудь — когда-нибудь да наступит. Такое впечатление, словно он своей широкой спиной хотел заслонить от меня ангела смерти, стоящего за ним, и словно теперь он понемногу отходит в сторону. Оба они меня (к сожалению?) не пугают.
Здешняя моя жизнь превосходна — во всяком случае, была при той прекрасной погоде, которая до сих пор стояла. Солнечной комнаты у меня, правда, нет, зато есть великолепное место для лежания на солнце. Некий пригорок или, скорее, некая маленькая возвышенность в центре широкой полукруглой котловины, над которой я господствую. Я возлежу там, как король, почти на одной высоте с цепью ограничивающих котловину высот. При этом благодаря удачному профилю местности меня вряд ли кто-то видит, что очень приятно, если принять во внимание сложное устройство моего лежака и то, что я лежу на нем полуголый. И лишь очень редко на границе моей возвышенности поднимает голову оппозиция и кричит мне: «А ну, слазь оттудова!» Более радикальные призывы я по причине содержащихся в них диалектизмов понять не могу. Есть, впрочем, надежда, что я еще стану здесь сельским дурачком; похоже, теперешний, которого я сегодня видел, живет, практически, в соседней деревне и уже стар.
Комната моя не так хороша, как это место, в ней нет ни солнца, ни покоя. Но хорошо расположена и вам понравится, поскольку в ней вы будете спать. Я же прекрасно могу спать в какой-то другой комнате, как я, к примеру, вчера и поступил, когда здесь была Ф.
В связи с Ф. одна библиотечная просьба. Ты знаешь наш с ней старый спор о слове «bis» [9] . Так вот, я ее неверно понимал. Она считает, что хотя «bis» и может использоваться как союз, но только в значении «до тех пор пока». Поэтому нельзя, например, сказать: «Bis Du herkommst, werde ich Dir f"unfhundert Kilogramm Mehl geben» [10] (Правда, это только грамматический пример.)
Не будешь ли ты так добр посмотреть по Гриммам (я уже забыл примеры) или по другим книгам, права ли Ф. Дело это не так уж незначительно для характеристики моего двойственного положения по отношению к ней: служебная собака и цербер «в одном лице».
Кстати, еще одна просьба, хорошо сочетающаяся с первой: во втором томе «Болезненных нарушений влечений и эмоциональной сферы (онанизм и гомосексуализм)» д-ра Вильгельма Штекеля — или как-то похоже, да ты знаешь этого венца, разменявшего Фрейда на мелочь, — есть пять строк о «Превращении». Если у тебя есть эта книга, сделай одолжение, спиши их для меня.
И это еще не все, есть еще одна просьба, но уже последняя. Я тут читаю почти только чешское и французское, причем исключительно автобиографии и письма, естественно, хоть сколько-нибудь прилично напечатанные. Не мог бы ты мне повыдавать таких томов? Выбор — на твое усмотрение. Почти все в этом жанре — если не слишком ограничено военными, политическими или дипломатическими делами — для меня очень ценно. Выбор чешских, по всей вероятности, будет особенно мал, к тому же я сейчас прочел, может быть, лучшую из этих книг: избранные письма Божены Немцовой {181} — неисчерпаемый источник человековедения. Как там твоя политическая книжка? {182}
Большой привет.
9
Нем.: до, пока, не; австр.: когда, как только, если.
10
Когда/если ты сюда приедешь, я дам тебе пятьсот килограммов муки (австр.).
Еще вспомнил: «Жизнь любви в романтизме» тоже было бы неплохо. Но вышеназванные важнее. Если нужен залог, я передам, чтобы принесли. Те четыре тома (каменные мосты и Прага) ты, очевидно, уже имеешь. Если ты потом мне как-нибудь черкнешь, что книги у тебя, их заберет кто-нибудь из нашего магазина, и я получу их в посылке, которые мне время от времени присылают. Оттла со вчерашнего дня в Праге, иначе тоже бы написала.
Зачеркнутые слова на предыдущей странице — это начало вопроса, который я опустил, так как в нем было бы слишком много грубого профессионального любопытства. Теперь, когда я в этом признался, вопрос стал лучше, и я могу спросить: что тебе известно о Роберте Вельче?{183}