Неизвестный солдат

Я посмотрел на нее, прикинул и сказал:

– Я по поводу вашего дедушки.

– А... – протянула Зоя, – папе звонили откуда-то, из военкомата, кажется. Его нет дома. Хотите – подождите. Он скоро придет.

Мы прошли в столовую.

Зоя бесцеремонно разглядывала меня.

– А зачем вам нужен мой дед?

– Выясняем: его могила или не его.

– А какая разница? – насмешливо спросила Зоя. – Дедушке это теперь безразлично.

– А вам?

– Мне? – Она пожала плечами. – Мне, например, все равно, где меня похоронят. Пусть лучше сожгут!.. Могилы! Что в них толку? Зарастут травой, и все.

– Зарастут, – согласился я, – если за ними не ухаживать.

– А вы знаете, что велел сделать Энгельс?

– Что?

– Он велел после своей смерти сжечь себя, а прах развеять в море.

– Где вы учитесь? – спросил я.

– На медицинском.

– А... – протянул я.

Потом сказал:

– Это личное дело Энгельса. Маркс, например, такого распоряжения не давал.

Зое нечего было на это возразить.

– А как звали вашего деда? – спросил я.

– Деда?.. Папу зовут Валерий Петрович, значит, его звали Петр.

– А отчество?

Зоя сморщила лицо и развела руками – она не знала.

– Запинаетесь, – констатировал я. – «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости». Пушкин.

Она помолчала, потом спросила:

– А вы где учитесь?

– На филологическом, – ответил я.

Пришел Валерий Петрович Краюшкин, и мы перешли в кабинет. Он был обставлен тяжелой гарнитурной мебелью, но в книжных шкафах было несколько оживленнее – по-видимому, медицинские книги выпускаются не так стандартно, как «Библиотека всемирной литературы».

Валерий Петрович был среднего роста, плотный мужчина, с белыми, чистыми руками врача.

Кроме большого письменного полированного стола, в углу стоял круглый журнальный столик. Вокруг него в креслах мы и расселись.

Я протянул Валерию Петровичу фотографию.

Он посмотрел на нее, потом поднял глаза на меня:

– Да, это мой отец.

– Дай мне, папа, – попросила Зоя.

Она рассмотрела фотографию:

– Кто же мой дедушка?

Валерий Петрович показал ей Краюшкина.

– Ему здесь столько же лет, сколько тебе сейчас, – заметила Зоя.

– Да, по-видимому, – подтвердил Валерий Петрович, расхаживая по комнате.

– Но выглядит он старше, – продолжала Зоя.

Валерий Петрович ничего ей не ответил, остановился против меня:

– Значит, при нем не было никаких документов? Как же вы узнали?

– Узнали, – коротко ответил я. Не буду же я повторять историю розысков: теперь это уже неинтересно.

– Да, да, конечно, – сказал Валерий Петрович, – военные архивы, однополчане, понимаю, понимаю...

– Дело несложное, – согласился я.

Зоя внимательно посмотрела на меня. Уловила в моем голосе иронию. Меня ее взгляд не смутил. Ведь она не придает всему этому никакого значения.

– Мы тоже узнавали, – сказал Валерий Петрович, – но нам ответили: пропал без вести.

Теперь Зоя смотрела на него. Ей не понравилось то, что он оправдывается передо мной. А может быть, посчитала его оправдания неубедительными. Действительно, ему не следовало оправдываться. Это звучало неуклюже.

Я спросил:

– Когда было последнее письмо от вашего отца?

– Осенью сорок второго года, – ответил Валерий Петрович. – Вообще отец писал редко, особенно не расписывался, он был простой шофер.

В его голосе звучала привычная нотка гордости за то, что его отец простой шофер, а вот он, его сын, – врач, и, по-видимому, крупный врач.

– Это точно? – переспросил я. – Последнее письмо от вашего отца было осенью сорок второго года? Больше писем не было?

– Именно так, – подтвердил Валерий Петрович, – осенью сорок второго года. Больше писем не было.

– Оно есть у вас?

– К сожалению, нет, – ответил Валерий Петрович, – затерялось со всеми этими переездами. Фотографии отца сохранились.

Он вытянул нижний ящик письменного стола, вынул альбом с фотографиями, осторожно перелистал тяжелые страницы со вставленными в них фотокарточками, наконец, нашел то, что искал, и протянул мне.

На старом довоенном фото были изображены молодой Краюшкин и его жена, простая, миловидная и смышленая женщина.

Пока я рассматривал фото, Валерий Петрович говорил:

– Собирался я его увеличить, повесить. Но жена говорит, что сейчас фотографии на стены не вешают, только картины. – Он обвел рукой стены: там действительно висели какие-то картинки. – Говорит, неприлично выставлять на обозрение своих родственников. Может быть, это так, может быть, не так – не знаю.

Зоя сидела с нахмуренным лицом.

– Скажите, – спросил я, – ваш отец курил?

– Курил. А что?

– Да так...

Значит, кисет мог быть его.

– Есть какие-то неясности? – спросил Валерий Петрович.

– Видите ли, – ответил я, – один наш солдат разгромил немецкий штаб. И мы не знаем, кто это сделал: ваш отец или кто-нибудь другой.

Валерий Петрович развел руками, улыбнулся:

– Он был тихий, скромный человек. Штаб разгромить – значит, очень уж рассердили его немцы... Он был добрый, любил детей. Покойная моя мама рассказывала: когда отец уходил на войну, он взял на память о нас, о сыновьях – у меня еще есть старший брат, – так вот отец взял на память нашу игрушку.

Я чуть не встал даже, но удержался.

– Какую игрушку?

– Что-то из детского лото. Знаете, есть такое детское лото: большая карта с картинками и маленькие картонки. На них обычно изображаются звери, птицы. Вот одну такую он взял.

– Вы не помните, какую именно?

– Не помню и не могу помнить: мне тогда было двенадцать лет.

Все или почти все было для меня ясно.

Я посмотрел на часы, встал:

– Извините, мне пора.

– Оставайтесь у нас обедать, – предложил Валерий Петрович.

– Спасибо, надо ехать, в семь часов поезд.