Некто Финкельмайер

– Прошу извинения, – церемонно сказал Никольский и встал. Он прошел в гостиничный вестибюль, разыскал туалет. Выйдя из кабинки, долго мыл руки, при этом вглядывался в висевшее над раковиной зеркало. Из зеркала на него смотрело лицо человека, с которым у Никольского было что-то связано, но он не мог сообразить, что именно. Это было одутловатое, с круто изогнутыми уголками рта и потому немного неприятное, презрительное лицо. И глаза нагловатые, а веки набрякли и красны от курева и бессонницы, под глазами мешки. Правда, у этого типа, кажется, должен быть профиль классически-правильный, по височкам струится благородная седина, но тем паскуднее… «Старый хрен, наследственный бабник», – процедил Никольский, и наглая рожа в зеркале покривилась.

Потом он стоял в вестибюле, смотрел в темное окно, за которым по-прежнему вьюжило, и ветер качал обалделые фонари, и ни единой души не было видно. «Не спотыкайся, загнанный олень», – опять пришло ему на ум. Никольский повернулся и пошел в зал.

Финкельмайер ожесточенно жестикулировал, высоко вздымая подрагивающие руки.

– Да пойми же, дурья твоя башка, это же даровое, – вдалбливал он что-то Манакину, который сидел с непроницаемой физиономией. – Да-ром! Понимаешь? При чем тут твоя должность?

Манакин молчал. Финкельмайер же увидел Никольского, вздохнул и сказал устало:

– Слушай, Манакин, завтра поговорим. Ты иди. Мы с товарищем Никольским кофе пить будем.

– Нельзя завтра. Надо лететь обратно завтра, – хрипловато ответил Манакин и прикрыл глаза. Финкельмайер ненавидящим взглядом уставился на него, потом тихо, с трудом сдерживая ярость, проговорил:

– Хватит, Манакин. Считай, что самолет задержался. Я еще не прилетел. Завтра днем. Да и плевать мне на все это, понял?

– Зачем днем? Нельзя даем, утром надо, – быстро заговорил Манакин.

– Хватит! Днем, я сказал! – взорвался Финкельмайер.

Манакин подумал немного, затем с достоинством поднялся.

– До свидания. До свидания, товарищ Никольский, – как ни в чем не бывало распростился он и отошел.

Никольский доедал мясо. На столике давно уже остывал кофе, стояли две рюмочки с коньяком. Водочный графин был пуст, и Финкельмайер просто-напросто опрокинул свой коньяк в рот, а чашечкой кофе запил.

– С одной стороны и с другой стороны, – в раздумье начал он. – С одной стороны, не мешало бы еще посидеть; а с другой стороны – пора взять вам номер. И ресторан закрывают.

Никольский пожал плечами:

– Возьмем бутылку, возьмем номер, придем в этот номер все вместе – вы, я и бутылка – и посидим. Если найдем такой номер, где никто не храпит.

– Найдем! – уверенно сказал Финкельмайер. Он как-то сразу воспрянул духом и заметно повеселел.

Попросили у официантки бутылку, расплатились и вышли в пустой вестибюль. Дремавший в дальнем углу гардероба старичок воробышком запорхал вокруг них, стал подавать одежду, ненужно обмахивая щеточкой плечи, обдергивая вниз рукава и приговаривая при этом:

– Отдохнули? Отдохнули, молодые люди? Это хорошо, с дороги-то это хорошо, в тепле без заботы, вот и отдохнули, спасибо, спасибо, благодарю душевно, доброго здоровьица вам, доброго здоровьица…

Подхватили чемоданчики, и Финкельмайер повел Никольского по темному гостиничному коридору.

III

Они остановились в конце коридора перед плохо прикрытой дверью. Сквозь щель пробивался слабый свет. Финкельмайер негромко стукнул, послышалось, как сдвинулся стул, кто-то встал с места, дверь распахнулась, и из маленького помещения – даже не из комнатушки, а как бы отделенной от коридора ниши, где стояли только стул с тумбочкой, —шагнула миловидная женщина в синем костюме, который, судя по строгому покрою, был формой для служащих этой гостиницы. Женщина вскинула глаза, увидела Финкельмайера и обрадованно заулыбалась.

Поворачиваясь боком и немного отступая, чтобы хоть не в упор наблюдать их, Никольский со смешанным чувством недоумения и насмешки смотрел, как Финкельмайер сгибается, торопливо ставит на пол чемоданчик, при этом пальто, лежащее на согнутой руке, чуть ли не падает, он его неловко хватает другой рукой, а женщина терпеливо ждет с улыбкой, готовая обнять… Финкельмайер, наконец, выпрямился, она, сделав полшага, подошла к нему вплотную, с трудом дотянулась губами до его небритой щеки и, обнимая, поцеловала спокойно.

– Здравствуй, Дана, – сказал Финкельмайер. – Я приехал, видишь?

– Здравствуй, – сказала женщина, мягко от него отстранилась и сказала Никольскому тоже: – Здравствуйте.

– Добрый вечер, – склонил голову Никольский. Больше всего ему хотелось сейчас удрать.

– Вы познакомьтесь, – бесцеремонно предложил Финкельмайер. И, конечно, не позаботился представить их друг другу: он все возился со своим пальто, подбирая рукава, которых, казалось, было великое множество, и они без конца вываливались, едва Арон успевал их подоткнуть…

– Леонид, – представился Никольский.

– Данута, – сказала женщина и протянула ему ладонь. Начался диалог, касавшийся только двоих, Финкельмайера и Дануты, так что у Никольского оказалось довольно времени, чтобы достать сигареты и спички, закурить, не раз и не два затянуться и ощутить, как хмель понемногу сходит. Он слушал и не слушал, больше смотрел на них и что-то там отмечал про себя: а она хороша… женственна… какой же это акцент?.. полячка?.. эстонка?.. странная пара… если он с нею спит, ему повезло… но он удивительный тёпа…

– …только что на дежурство, – говорила она.

– Я же знаю, что смена:..

– Как раз двенадцать.

– Вот я и дождался. Прилетели, ну что я пойду? – ты уйдешь сюда…

– Я письмо получила. Ты мое получил? Я писала, что эту неделю в ночь…

– Получил, получил, вот-вот, я и рассчитал, как удачно!

– Ты усталый. Ты пил. У тебя неприятности.

– Неприятности, неприятности… мит компот!

– Будешь долго?

– Я знаю? Хочу быть долго, хочу быть много… – Финкельмайер вдруг рассмеялся.

Никольский подумал: "Бальмонт: Хочу быть сильным, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать".

— Почему ты смеешься?

– Ах, Дана, прости, я пил, я веселый… Неделю? Не знаю.

– Будешь, как нужно. Хорошо. Я так рада. Ты прилетел.

– Прилетел. Ох, до чего же мне там надоело!

– Отдохнешь.

– Отдохну, не отдохну – я очень рад тебя видеть…

«…Я рад, ты рада, он, она, они рады, и так далее в том же духе», – меланхолично говорил про себя Никольский. Бестолковые слова, за которыми неприкрыто слышалась нежность любовников, вызвали в Никольском раздражение, и он отошел к окну. Черт возьми, они найдут, где переспать, а я пока что без ночлега, и неизвестно, есть ли хоть одно паршивое место в этом паршивом отеле, сгорел бы он к матери!..