Некто Финкельмайер
Шрифт:
Черкизово – это Черкизово. Говорят, Москва – большая деревня; так вот, Черкизово – это местечко. Маленькое еврейское местечко посреди большой московской деревни. Ты удивляешься? Ну, понятно, сейчас-то там всюду понатыкали этих башен, коробок блочных и панельных, метро туда тянут, – хорошеет родная столица, растет в ширину и в вышину. Я разве спорю? Как-то раз поехал я к одному композитору – ему заказали написать цикл советских романсов, так он хотел, чтобы я написал слова. Живет он на Большой Черкизовской, и я еще подумал, что хорошо бы забраться туда, поглубже, в само Черкизово, неужели мне все будет там незнакомо?
Но я не стал забираться. Ты знаешь, почему? Испугался. Вот я – длинный, не такой уж молодой, живу, работаю, деньги есть, – не так чтобы мало, устроен
Ароша не пошел в Черкизово. Ароша пошел к советскому композитору в его новую кооперативную квартиру – за рыбой, чтобы сочинить цикл романсов. Но из этой рыбы —ты представляешь? – ничего не вышло. Я тогда написал стихотворений десять про Черкизово и его обитателей. Все сроки прошли, композитор обматерил меня по телефону и велел отдать рыбу для другого поэта. Тот, к его счастью, был не черкизовский.
Ты, Леня, меня понял? Или еще нет? Я родился в Черкизове – родился и прожил – ох, сколько! – да полжизни, ее первую половину. Родился, мамкину титьку сосал, в штаны писал, потом по этим делам на двор уже бегал. На горшок не сажали, не было принято. Уборная в будочке во дворе, но она для взрослых, а мне, например, уже с года-полутора было интересно с крыльца – и высоко, и далеко, и красиво: солнышко светит, струйка золотом искрится, – ребенок радуется и смеется.
Уборная во дворе, а вода – так та и совсем на улице: из колонки. А вот газ был свой, в доме, на кухне, провели после войны, женщины газа боялись, потом привыкли.
Дом как дом. Не то амбар двухэтажный, не то барак: первый этаж – кирпич, второй – доски. Облезлое кривое крыльцо сгнило; у колонки всегда стоит лужа разлитой воды и понемногу сочится, течет под забором, ручейком, ручейком – и к крыльцу. Тут даже в самую жару слякоть, и уж кто-нибудь из детишек обязательно в этом месиве босый: для городского сопляка такую тепленькую глинистую жижу продавливать между пальцев голых ног – это удовольствие особенное, сладострастное. Двор был с уклоном от улицы – потому, наверно, лужа под крыльцо и подтекала, – ну и разъезжались перед ступеньками, шлепались. Ох и шлепались! Это у нас называлось «русский поклон». Свои-то привыкли, знали, куда ногу поставить, чтобы не проскользить носом в грязь, а вот если кто-то чужой забредал, – тот обязательно нашему дому кланялся.
Примчался однажды ко мне Фимка Круль – учились мы во втором или в третьем классе, – кричит: «Рошка, бежим смотреть! Васькин полковник едет! У него опель-адмирал трофейный! Бежим скорее!»
Надо объяснить, что это за полковник. У Фимки была сестра Адка, – Адина. Мужчины от нее приходили в столбняк – до того она была хороша. Стройна, лицо писаное, волосы роскошные – носила косу до колена – кожа нежная, молочного цвета – ну, Суламифь из «Песни песней». Глупа же эта Адина была на редкость, но это, видите ли, не имело никакого значения: начиная с нас, мальчишек, и до седых стариков – все были в нее влюблены. Женщины – и те относились к ней снисходительно.
Как раз ей исполнилось восемнадцать, она окончила школу – может, семь, может, десять классов, не знаю, устроили ей работу: лаборанткой в медицинском институте или в клинике какой-то на Пироговке. Нацепила белый халатик, пришла к нам, к моей матери: «Тетя Голда, у вас высокое зеркало, можно мне посмотреться?» Смеется, вертится, любуется, ну и мы с мамой на нее засмотрелись. Мама говорит: «Ты, Адиночка, красавица у нас, поберечься теперь должна, уже взрослая стала». Та хохочет:
«Тетя Голда, вот именно, взрослая, теперь мне пора влюбиться!»И влюбилась. Очень просто. Какой-то молодой мужчина стал привозить ее домой на мотоцикле. Они останавливались за два квартала от нас, в Окорочном переулке, но мы-то, мальчишки, их быстро выследили. Он ее ссаживал, и они на прощанье целовались. Он ждал, пока Адка шла до перекрестка, тут они еще разок помашут друг другу ручкой, потом ее ухажер заводил мотор, разворачивался и уезжал обратно. Раза два мы ему запустили осколком кирпича в спину, но это так, от нечего делать, а вообще-то он нам понравился: во-первых, фронтовик, у него под кожанкой была офицерская форма; а во-вторых, у него был прекрасный BMW – роскошный мотоцикл, тоже, кажется, немецкий, не очень-то я теперь помню такие подробности.
Ну, ладно. Что дальше? Дальше она забеременела. Крик, гвалт, слезы – все, как полагается. Когда в доме немного поуспокоились, – сам понимаешь, мы, соседи, все восемь квартир, принимаем в этой истории горячее участие, переживаем, обсуждаем, ссоримся и даем советы, – когда немного поутихло, стали выясняться подробности. Лихого мотоциклиста зовут Василий. Он и в самом деле успел повоевать с полгодика до конца войны, демобилизовался в старших лейтенантах, поступил в Бауманский. Папаша его и был этот самый полковник из госбезопасности.
Ну, сообщает, значит, Адка своему Ваське, что беременна. Тот не струсил. Что ж, говорит, женимся, у отца денег, барахла всякого из Германии сколько хочешь, прокормит. Она – своим родителям: так, мол, и так, замуж выхожу; он – своим: жениться собираюсь. Адкины родные – ни то ни се: с одной стороны, девка беременна, а с другой стороны – жених-то «гой», русский, каково за русского-то выдавать? – горе родителям! позор! о Господи, за что на нашу голову несчастье послано?! У Василия отец взъерепенился: «Ты что, сам себе враг? Черкизовскую жидовку в жены! Сумасшедший!»
Что ж ты думаешь? Наших уломали быстро: Васька на мотоцикле прикатил с бутылкой кагора, с закусками какими-то из коммерческого распределителя, и как вошел – к Адкиным родителям, целоваться, «папа», «мама» им говорит, ни разу по имени-отчеству не назвал. Фимка ко мне влетает, руки трясутся: Васька ему сломанный немецкий пистолет подарил – в кобуре, блестит, как новенький, только спуск не работает.
В общем, тут, у нас, все устроилось. Посадил жених Адку в коляску, – коляску, значит, привинтил к мотоциклу, как-никак невеста в положении, бережет ее, – повез к своим. И, казалось бы, все хорошо: полковник Васькин увидал Адочку – и сомлел. То, что было при ней, это ее женское начало, теперь, на втором – на третьем месяце, еще отчетливей проступило: на молочном личике румянец появился; походка, резковатые движения – что-то немного вульгарное, как я сейчас понимаю, в ней все-таки было, – все сгладилось, смягчилось. И Васька, даром что батальонный командир, повел атаку по всем правилам: неожиданно – хлоп! – нате, смотрите! Жена полковничья, мамаша Васькина, слова в доме не имела – на муженька посмотрит – как он, так и она. А полковник туда-сюда, – целый вечер с Адочкой пролюбезничал. Васька ее подучил. «Ты отца про войну спроси». Ну, она и сразу: «Ой, сколько у вас орденов. А у Василия одна только „Отечественная война“ второй степени!» Полковник и расцвел.
На другой день Васькин папаша одумался: евреечка хороша, но самому-то ему с ней не спать, а сын, подлец, так подстроил, что не отвертишься: и в дом ее привозил, и сам к ней уже ездил, – если дело дойдет до признания отцовства, то все доказательства налицо. Придется их содержать, делать нечего. «Черт с тобой, сукин сын, поступай, как знаешь. Но я сперва хочу посмотреть на ее еврейское семейство».
Сел полковник в свой «адмирал» и на большой скорости двинул в самое что ни на есть Черкизово. У дома нашего, рядом с колонкой, шофер его, сержантик молоденький, тормозит. Мы все – Фимка, я и остальная шантрапа – тут как тут, глазеем. Сержантик выскакивает, потихонечку матерится – дорогу, которая душу из машин вытряхивает, матом обкладывает, – к дверце с другой стороны подбегает: «Прошу, товарищ полковник!»