Нелепые и безнадежные

Последние минуты лорд Лаветт провел с ней. Это она уложила его в постель, зная, что конец близок, заварила снотворный отвар, поцеловала отца перед сном. Мотив старика был ясен, и все же время, проведенное вместе, лесть, уговоры, редкие угрозы, мольбы, смирение тронули Вадому. Она провожала отца в иной мир не как ненавистного тирана, а как никудышного, злобного, но раскаявшегося родителя.

Вадома быстро хлопала черными ресницами, имитируя сдерживаемый плач. Она была в черном платье, сшитом еще до ее рождения, в черном капюшоне. Белоснежная кожа светилась из-за тончайшей вуали, как луна в облачную ночь. Она была похожа на призрака. Высокая, бледная, холодная, окутанная в черноту до кончиков пальцев. Вадома всегда носила перчатки вне стен своего дома.

На правах старшей из рода она первая подходила к гробу на прощанье. Вадома в последний раз посмотрела на своего отца. Лицо старика ничего не выражало – ни ярости, ни злобы, ни отвращения. Женщина поцеловала его в лоб, как при их последней встрече, вложила в ледяные руки маленькое распятье. Скрыв крест в мертвых пальцах, она тут же выудила его за цепочку назад. Еще раз провела пальцем по фамильному серебру. Оно отражало вечно серое небо и ее тень. Крест Вадома вернула отцу.

Он этого не помнил (и не вспомнит уже), но именно это распятье покойная матушка повесила ему на шею и сказала: «Тебе будет тяжело в этом мире, Родигер. Молись». Женщина была очень религиозной.

Вадома протянула руку снова, чтобы все-таки оставить распятье себе, но отчего-то расщедрилась. Сложно сказать, с кем ей было тяжелее прощаться: с отцом или этой маленькой серебряной вещицей, которая ей даже не принадлежала.

Женщина вернулась на свое место, жалея, что не может заплакать. И не может незаметно для всех (и для отца) вернуть крест себе.

Вторым к гробу подошел сын, единственный выживший сын, Пивэйн Лаветт, чье появление на церемонии всех удивило, ведь последние шесть лет он пробыл в колонии за зверское убийство мачехи.

Никто до сих пор не знает, каким образом полубезумной женщине, живущей в глуши, верящей в магию (речь о Вадоме Лаветт), и вечно пьяному адвокатишке (его фамилия Марком) удалось заменить повешение каторгой. Рассуждая не без снисходительности в голосе, гринкрикцы, которым по какой-то причине было не все равно, пришли к выводу, что, быть может, Вадома Лаветт не так уж и глупа, что отец мог все-таки сжалиться и подсобить.

Однако одно они объяснить никак не могли: каким образом Пивэйн Лаветт, будучи осужденным на тридцать лет работ на руднике Громовой скалы (в месте, где год равнялся смертному приговору), был освобожден досрочно, да так удачно, что он вернулся в город точно к похоронам?

Вадому всегда было сложно удивить, а после предательства единственным человеком, которому она доверяла, и неудачного сожжения способность дивиться и радоваться атрофировалась и затерялась в складках платья, но Пивэйн сумел ее поразить скорым возвращением.

Вадома любовно посмотрела на брата. Суровый, сморщивший лоб, раздраженный. Почти всю церемонию он скучал, ему были чужды переживания по поводу смерти такого человека, как его отец, и лицемерные «соболезнования». Пивэйн сам не раз угрожал отцу расправой, однако возраст и безумие старика сделали за него грязную работу.

Отец требовал слишком многого, он не признавал Пивэйна как сына – лишь как своего наследника. Он научил его управлять делами семьи, устроил домашнее образование, чтобы Пивэйн мог не расставаться с Вими, обучением которой занимался дядя Сэм. За это Пивэйн был искренне благодарен отцу. Лишь за это.

Лорд Лаветт был строгим и требовательным ко всем своим детям, но к Пивэйну, как к наследнику, он относился по-особенному – более строго и требовательно. Каждая попытка отца сделать сына похожим на себя кончалась ссорами и наказаниями.

Годам к двадцати Пивэйн окончательно вышел из-под контроля, захватил власть в деревнях, среди рабочих. Он даже умудрился выжить отца из Сейкрмола!

С каждым годом его влияние становилось все больше. Если бы он не потерял шесть лет жизни в колонии, то стал бы уже королем острова.

Над самыми рослыми мужами Гринкрика и даже портовыми грузчиками Лундона Пивэйн возвышался не меньше, чем на полголовы. Один только Йозр Гулливер, старый друг, был выше его. Кожа Пивэйна была грубой, красновато-коричневого оттенка, волосы – золотые локоны, остриженные под самый корень.

Глаза – черные, как ночь, сверкающие алыми искрами. В детстве кузены называли его чертом; нечего говорить об отношении деревенских суеверных мальчишек. Играла с ним только сестра, которую все боялись еще больше, чем его.

«Детеныши изгнания» – так Вадома их называла, лаская братца. Смотря на труп отца, Пивэйн почему-то вспомнил именно эти слова. Детеныши изгнания.

Вслух он так ничего и не произнес, лишь молча кивнул и вернулся на свое место подле старшей сестры.

Третей с покойником прощалась совсем невинная на вид, молодая женщина (так и хочется назвать ее девушкой или даже девочкой!). Однако подчеркнем: невинная на вид.

Бедняжка Эмили ужасно себя чувствовала. Кладбище смущало ее. Эмили была слишком молодой и живой, чтобы находиться здесь в роли покойницы, и слишком мало знала отца, чтобы скорбеть о нем.

К Пивэйну и Вадоме покойный испытывал хоть что-то – раздражение, разочарование. К Эмили он не испытывал ничего. Ни-че-го.

С ее матерью Роджер Лаветт хотел развестись, толком не объяснив причины. По слухам, он уже подал прошение в Совет Созидателей, однако ответа так и не успел получить (и вряд ли получил бы, Совет Созидателей порицает разводы). Ёсико Лаветт была убита Пивэйном Лаветтом.

Ужасная, ужасная трагедия!

Должно быть, на любую другую девушку убийство собственной матери собственным единокровным братом сразило бы, но не Эмили. Да, ей было неприятно, обидно, немного грустно и тоскливо, но не больше. Ее волновало только ее будущее. И не зря.

Девушка (язык не поворачивается назвать ее женщиной) вздохнула, она не любила вспоминать о своем браке, даже когда муж сидел рядом.

Эмили нравилось представлять, что Слаг – всего лишь знакомый ее отца, что он не имеет к ней никакого отношения и скоро уйдет. Так, в общем-то, и было. Только Слаг никогда не уходил. Никогда. Эмили не любила ни мужа, ни дочь, которую родила от мужа.

И странно, что малютки Клары не было на похоронах. Такой рычаг давления на всеобщую жалость! Маленькая миленькая девочка, которая жалобно заплакала бы, потому что так скучает по дедушке. Да, все бы растаяли. Все бы жалели Эмили. Да, именно Эмили, ведь ее любимый отец умер, а дочь – плакса. Ее должны были жалеть. Ее! Эмили уже приказала разбудить дочь и одеть ее, она уже подкупила ребенка конфетами, но Слаг запретил. «Моему ребенку рано на кладбище». Тюфяк! Из него даже трехлетний ребенок веревки вил.