Нелюдь
Шрифт:
— Вам тогда все удалось? — спросил я, чтобы перевести разговор в другое русло, а заодно и перейти в наступление: — Муж ни о чем не догадался?
— Муж? — картинно вскинула она брови: — А при чем тут муж?
Она опять «переиграла» меня. Вновь я смутился. Вероятно, в этот момент Людмила поняла, что переборщила с напористостью, и что может просто испугать меня своими играми.
— Спасибо вам, — сказала она. — Я вам очень благодарна за помощь. Все прошло.
Танец на этом закончился, и я усадил Людмилу на ее место за столиком. Она с интересом посмотрела на меня,
Еще некоторое время мы болтали с товарищем, но меня уже интересовала только эта женщина. Все мои мысли были о ней, я был взбудоражен. Кроме того, я постоянно ловил на себе ее взгляд.
Это было совсем как у Блока:
И из глуби зеркал ты мне взоры бросала И, бросая, кричала: — Лови!Вероятно, Блок описывал что-то именно в таком роде, как было у нас в тот вечер с Людмилой.
Даже когда я отворачивался к товарищу, то невольно чувствовал на своем затылке ее взгляд.
Через некоторое время возле нашего столика появился не наш официант, не тот, который нас обслуживал.
— Вам презент, — произнес он, улыбаясь, и поставил перед нами бутылку шампанского.
— Совсем как в кино про старинных купцов, — растерянно заметил мой товарищ, озираясь по сторонам.
— И к нему записка, — официант протянул мне сложенный вчетверо листок розовой бумаги.
«Доктор, — было написано там летящим стремительным почерком. — Если вы выйдете отсюда через десять минут и сядете в красные „Жигули“ с номером…, то вы сможете проводить меня домой». И стояла подпись: «Людмила».
Я первым делом посмотрел на своего товарища, который читал вместе со мной, через мое плечо.
Он улыбнулся.
— Старик, надо ехать, — сказал он решительно. — Иди, я тебя пойму… Как не проводить такую женщину? Шампанское прислала, домой позвала. Почему бы и нет доктор?
Людмилы уже не было за столиком. Я увидел только ее спину, когда она вместе со своей спутницей спускалась по лестнице в гардероб.
— Иди, иди, — сказал мой товарищ. — Что я — не человек, что ли? Я все понимаю. Мгновенная страсть и все такое. Бывает. Я бы сказал тебе — будь осторожен, но ты же сам венеролог и лучше знаешь… — Он захохотал и еще раз благословил меня на подвиги.
— Бутылку оставь, — сказал он на прощание строго. — Бутылка моя. Это мне в утешение. А тебя ждет нечто получше. — Он мечтательно причмокнул губами.
— Ну, и ты можешь немедленно найти тут кого-нибудь, — сказал я. — Да хоть официанту скажи — он тебе мигом троих приведет.
— Не-ет, — протянул приятель. — Это совсем не то… Это — блядство. А тут, у тебя — роковая страсть. Ты меня за дебила не принимай. Я разницу понимаю.
Я вышел и сел в красные «Жигули», где за рулем сидела подруга. Людмила не познакомила нас. Она просто потом объяснила, что всегда берет с собой эту свою подругу, потому что та — диабетичка и не пьет, а значит, может потом вести машину. Да и вообще — вдвоем лучше. Одинокая женщина в таких местах привлекает слишком много внимания.
Когда мы подъехали
к дому Людмилы, она вышла, и я вслед за ней. Подруга — сумрачная особа кивнула на прощание, с ревом развернулась и уехала.Во время поездки мы не сказали друг другу ни слова. Теперь, перед парадной Людмила остановилась и сказала, интригующе скользя по мне глазами:
— Вы хотите войти?
Она спросила это так, что не оставалось сомнений, в том, что это означает. Этот вопрос и мое согласие…
Квартира оказалась очень большой. Хотя это и был самый центр города, все же я не ожидал такой величины комнат, такого их количества.
Пять комнат, самая маленькая из которых была метров двадцать…
Но не только размерами поражала эта квартира. Она была роскошно обставлена и отделана. Белые полированные двери с бронзовыми ручками, начищенные латунные защелки на высоких окнах, новый паркет в комнатах и ковролин от «Искрасофт» в прихожей и в холле…
Тут было что посмотреть.
В то же время чувствовалось, что все это не старое, не фамильное, а совсем недавно приобретенное. Ни одной старой вещи. Ни одного предмета антиквариата. В центре Петербурга стоит войти в любую квартиру, даже в самую задрипанную, и повсюду ты будешь наталкиваться на предметы старины.
В одном месте — старая гравюра, в другом — старенький подсвечник, в третьем месте — удивительные часы-ходики, изделие умельцев художественной ценности, но люди с этим живут.
Это есть здесь у всех. Конечно, я говорю о центре города и об определенном слое людей.
Понятно, что я не имею в виду «лимиту» с заводов, получившую квартиры в новостройках. И не их детей. Там этого ничего нет. Там полное «манкуртство»… Деревню, из которой они приехали — презирают. Город, в котором живут сейчас — не знают и не понимают. Так и живут, неприкаянные, пока не помрут.
Но здесь-то, в квартире у Людмилы, явно жили не лимитчики. Об этом говорило очень многое. Вот только со стариной у них что-то не в ладах.
Ни одной картины на стенах. Ни одной статуэтки.
Я огляделся в комнате, куда она меня привела. Ни одной книги. Даже книжных полок нет.
Потом я убедился в том, что книг нет и в других комнатах тоже. Только в детской, на секретере дочери — стопка книг, но то были школьные учебники. Не вполне книги…
Ублюдочная культура.
Людмила вышла ко мне в длинном пеньюаре. Она уже успела скинуть с себя платье, и теперь она была почти вся обнажена. Голыми были ее плечи — белые, полные, как у кустодиевской купчихи, руки — мягкие, округлых форм…
Она легла на диван прямо передо мной и улыбнулась.
— Мне кажется, что вы плохо рассмотрели в тот раз кое-что, — сказала она. — А то все глаза, глаза… Есть у меня и получше что-то. Смотри. — Она подняла пеньюар и развела оголившиеся колени…
Утром я уехал домой и завалился спать. Устал я так, как никогда не уставал во время своих ночных приемов.
Спал я до середины дня. Только в начале третьего меня разбудила мама. Она всегда будила меня, иначе я мог бы так проспать до самого вечера.