Немецкий экспрессионизм (сборник)
Шрифт:
1. Логическое противоречие между определяемым словом и определением (лат.). (Здесь и далее – прим. перев.)
Моему внутреннему взору представилась диссертация или еще лучше эссе: "Полицейские и их запахи"… Я обнюхивал одного полицейского за другим, и хотя ни на ком больше позорного пятна не обнаружил, однако же попутно установил, что ни один из них не носит усов, подстриженных на английский манер. Наблюдение, которое по своему значению для науки сопоставимо разве что с другим моим наблюдением, сделанным недавно ценой несказанных усилий. А именно: что ни одно млекопитающее не имеет зеленой окраски.
Установить, подхватил ли тот полицейский свой запах от какой-нибудь горничной или же сам в нем виноват, как-то по-иному - на это мне не хватило мужества. С научной статьей "De odoribus polyporum"
Малодушие, похожее на то, что я испытал в отношении полицейского, помешало мне полностью разрешить и другие загадки, которые я почуял и распутывание которых составляет мое единственное занятие, содержание моей жизни. Так, совершая свой ежедневный моцион, я частенько проходил мимо некоей торговки овощами - женщины средних лет с вульгарной наружностью и реалистической манерой речи. Торгует она главным образом зеленым горошком. Одну покупательницу, которая отведала сего продукта, но лишь пожала плечами и прошла дальше, ничего не купив, торговка наградила такими титулами, которые ни в смысле их оправданности, ни в смысле разнообразия не уступают титулам какого-нибудь восточного владыки. Старый же воробей каждый день безнаказанно лакомится горошком, торговка его не гонит, он знай себе хватает стручок за стручочком, выклевывает зернышки, а я так и не набрался смелости спросить зеленщицу, не вдова ли она. Ведь не исключено, что воробей этот не кто иной, как покойный супруг, который ее навещает и которого она - как подсказывает мое подсознание - неизменно подкармливает!
1. "Запахи полипов" (лат.).
Из- за своей робости я никогда не внесу ясность в этот вопрос…
Так же, впрочем, обстоит дело и с вывеской одного сапожника: "У двух львов. Энгельберт Кокошнигг, городской сапожных дел мастер. 1891". Мировые загадки разгадывать тяжело. Неделями я тщетно ломал себе голову над тем, почему сей почтенный ремесленник завел себе вывеску, которая больше бы подошла владельцу трактира. Быть может, он хотел прославить свое бракосочетание, по времени совпавшее с основанием предприятия, - и один из рыкающих львов символизирует супругу сапожника? Или в тот год Вену посетил всемирно известный укротитель животных, вовлекший в пучину своей славы также и простолюдинов?
Если, чтобы решить эту невыносимую для меня дилемму, я бы захотел безнаказанно проинтервьюировать самого мастера, мне бы непременно пришлось заказать у него пару башмаков. А это - не говоря уж, что мне хронически не хватает наличных платежных средств, - было бы черной неблагодарностью по отношению к моему персональному сапожнику, старому Петеру Кекревиши, который своими историями уже столько раз помогал мне скоротать время. Ладно, пусть он и его творения старомодны - он даже вместо приветствия говорит: "Мои комплименты!", а если я его попрошу о чем-нибудь, отвечает: "Конечно, душа моя!" Зато он добродушен, как канарейка, которая прислушивается к нам, сидя на скорлупе кокосового ореха, прерывает наши слова своим пением и вознаграждает себя сладким лакомством, добытым ударом клюва. Речи этого сапожника тоже подобны пению, подобны тихим песням безропотного смирения. Родился он в Клаузенбурге, там же окончил прогимназию, был лучшим учеником, но потом умер его отец, а опекун, мясник, не позволил ему продолжать учебу. На каникулах мальчику пришлось помогать в мясной лавке, а когда он затем явился к директору гимназии, тот не пожелал его принять: потому-де, что его, разносившего мясо, одноклассники будут дразнить; да и вообще, учебное заведение должно соблюдать приличия… Опекун в конце концов определил его в ученики к сапожнику, так как подручные мясника не захотели терпеть в своем кругу "без пяти минут гимназиста", да и самому мальчику ремесло их было не по душе. Нескончаемое кровопролитие! Однако в 1848 году, когда клаузенбуржцы тоже устроили у себя заварушку, он принял деятельное участие в событиях - правда, всего лишь в качестве оркестранта… Один из его однокашников, чьи отметки были похуже, чем у него, стал потом директором Венской обсерватории. В нескольких шагах от нее, в пропахшей клеем темной каморке, сидит человек, чья жена работает прислугой, а единственную дочь выдали замуж в Аграм. Человек этот слишком стар, слишком мягкосердечен и беден, чтобы нанять себе помощника. Ему остается лишь извиняться и радоваться, что клиенты - из-за медлительности его работы- не разбежались вовсе… Недавно жена нашла ему небольшой приработок. Я теперь каждый день вижу, как этот немощный человек с дрожащими руками вывозит на прогулку парализованную женщину.
За это он получает сущую мелочь, а в воскресный день даже не может позволить себе выпить стаканчик вина. Мало того! Он берет себе из библиотеки этой парализованной какую-нибудь книжку и из-за мелкого шрифта окончательно губит свои полуслепые глаза. В то время как директору обсерватории - надворному советнику, барону, комтуру ордена Франца-Иосифа и так далее - платят лишь за то, что он стаскивает с неба на землю вечные звезды. Он разъезжает в красивом фиакре, живет ни в чем себе не отказывая - а все лишь потому, что ему не довелось иметь опекуна-мясника…Итак, это моя единственная компания: старый сапожник и - конечно же!
– еще разорившийся шляпник, в коем нет ничего примечательного, за исключением разве того, что когда-то он побывал в Мексике вместе с императором Максом3. Об этой стране он только и может сказать, что там было ужасно жарко. Тем не менее он остается в моих глазах человеком весомым. Среди моих знакомых нет никого, кто забирался бы дальше… Да и какой-то экзотикой веет от него, когда он произносит протяжно: "Да, в Веракрусе!", а я почитаю своим долгом спросить, что же было достойного внимания в этом городе, и он тогда роняет неизменную свою шутку: "Н-да, в Веракрусе никто не продавал такой славной сливовицы, как туточки"… Я должен каждый раз смеяться, ибо не могу позволить себе испортить с ним отношения. Ведь он служит ар-менратом и, быть может, когда-нибудь посодействует тому, чтобы я получил венское гражданство. Со временем я мог бы с толком использовать какое-нибудь теплое местечко…
1. Старое название Загреба.
2. Глава округа духовно-рыцарского ордена.
3. Фердинанд Максимилиан Иосиф фон Габсбург (1832-1867) - эрцгерцог Австрийский, в 1864 г. ставший императором Мексики под именем Максимилиана I; был расстрелян республиканцами.
4. Общественная должность, ходатай по делам бедных.
Раньше я водил знакомство еще с кривоногим доктором философии, который, помимо прочего, читает курс для абитуриентов Академии внешней торговли и знает невероятное множество языков. Зовут его Шмеккер, он занимает большую должность в Центральном банке, работает не покладая рук и даже не мечтает об отпуске. Поэтому я однажды высказал ему свое мнение:
– Конечно, дорогой, если ты собираешься окончить дни директором банка, тебе придется столкнуться и с теневой стороной действительности.
Директором банка он, конечно, станет, однако это "окончить дни" заранее отравило ему всю радость, и теперь, издали заметив мое приближение, он отворачивается.
Когда- то был у меня и один дальний родственник, торговый агент Норберт Шигут. Однажды он неожиданно столкнулся со мной на улице и ни с того ни с сего - желая, видимо, предупредить досужие слухи - торжественным тоном сообщил мне, что хотя, мол, его жена недавно и удрала от него, однако вскоре она снова с покаянием к нему воротится. Я заметил, что подобное в самом деле частенько случается. Что, мол, и мне довелось сначала писать стальным пером, затем перейти к авторучке, а после, разочаровавшись в ней, вернуться к стальному перу, не оставляя надежды когда-нибудь стать владельцем пишущей машинки. Родственник простодушно ответил, что, вероятно, авторучка моя была скверного качества и что как раз сейчас он продает первоклассные американские авторучки. Вдруг на меня напал судорожный смех, и я уже подумывал, не законсервировать ли немного этого смеха на потом, на предстоящие мне безутешные дни, но тут смешной человек покинул меня - с таким оскорбленным видом, будто своим смехом я задел его коммерсантскую честь. С тех пор мы с ним как бы и не состоим в родстве.
В одиночестве блуждаю я по огромному городу. Никто не одаривает меня вниманием. В лучшем случае - то в одном месте, то в другом - меня облает какой-нибудь пинчер, трусливо бегающий по платформе проезжающего мимо товарного фургона. Часто мне хочется тявкнуть ему в ответ. К сожалению, приличия такого не допускают. Приличиями пренебрегать нельзя. Но получается в итоге, что я не могу завязать сколько-нибудь близкие отношения даже с пинчером.
Прежде я хоть сочинительством занимался. Но когда я последний раз заглянул в чернильницу, в ней лежали две мухи. Утопшие.
Что тут произошло, двойное ли самоубийство на почве любви… или случайное падение в стеклянную пропасть из-за пришедших в движение пылинок… установить уже не удастся. Однако понятие "слава" во мне разлетелось вдребезги: кто знает, чем эти мухи были для своего народа! Меня охватил ужас; чтобы стряхнуть его, я отправился погулять, очутился недалеко от железнодорожной станции Каленберг и увидел - рядом с неказистым домиком, принадлежащим дорожным служащим, - как на навозной куче старый и молодой петухи сражаются за мировое господство. Целиком захваченный этим событием, я возвратился домой, а на следующее утро весьма удивился, не обнаружив ни в одной газете даже малюсенькой заметочки о борьбе сих гигантов за гегемонию на куче навоза. Известие же о душераздирающей кончине двух мух, вероятно, разлетелось по свету уже после того, как был сверстан очередной номер.