Немного не в фокусе : стихи, 1921-1983

«За погибшую жизнь я хотела любить…»

Д. К.

За погибшую жизнь я хотела любить, За погибшую жизнь полюбить невозможно. Можно много забыть, можно много простить, Но нельзя поклониться тому, что ничтожно. Эта гордость моя не от легких удач, Я за счастье покоя платила немало: Ведь никто никогда не сказал мне “не плачь”, И “прости” никому еще я не сказала. Где-то пляшет под флейту на палке змея, Где-то слепо за колосом падает колос… Одиночество, царственна поступь твоя, Непокорность, высок твой безжалостный голос! 1933

Из книги “Наше сердце”

Первый отрывок

Не может сердце разлюбить. Темнеет день, проходят годы, Все продолжает сердце быть И слушать времена и воды. Все продолжает сердце жить. На площади, совсем некстати, Так продолжает нас смешить Израненный шпагоглотатель. И престидижитатор тот, Огнем пылавший, как комета, И больно опаливший рот, Напоминает сердце это: — Оно не в силах разлюбить, Оно некстати хочет жить. Оно так хрупко и так мало, Оно не дышит, но дрожит, И кажется, что обветшало От гибелей и от обид, От отмелей, морей и устей. Но сердце продолжает жить: Оно под сапогом не хрустнет, Его в огне не растопить. . . . . . . . . . . . . . . .

Второй отрывок

Мы потерялись, мы прошли В тумане мировой пыли, И с нами вместе пеной смыты Загубленные Афродиты, Безносый царь, безрукий бог, — Всё это был над миром вздох. Летучей жизни ход жестокий Мне не поправить, не вернуть, Не выжечь памяти стоокой, Себя ничем не обмануть. Всё для тебя: и топот ночи, И дней набег, и эти очи, Что все синей, все хорошей Сверкают в памяти моей. Да, наши жизни были разны. Мой жар по холоде твоем, Твой гнев за нежность и соблазны Палили нам сердца огнем. Но ты, смеясь, в воде не тонешь, И не сгораешь на огне, И гибнуть в вихре беззаконий, Конечно, выпало лишь мне. Но с временем еще в борьбе, В том мире, где мы так любили, Дай о тебе и о себе Подумать. Это слезы были, Вздох, ставший под конец невмочь. Но если наступает ночь, И гибнешь ты, как Афродита, И гибну я, как ты, как все, Пусть то, что было пережито, Еще хоть раз во всей красе Мне память рассечет секирой: Тот мира вздох, те слезы мира.

Третий отрывок

Не надо писем, слов не трать… В ночи по дому ходит тать, И от комода до буфета Он рыщет в комнате без света, И вот — находит серебро. Но капает вода в ведро, И просыпается хозяйка. (А под подушкой нет ключей.) Тревога, крик… Но он ловчей, Чем кошка — в тьму. Поди, поймай-ка! Он все унес, и не сыскать. И вот, как он (кричать не надо), Сквозь глушь двора и дрему сада Приду тебя я воровать. Во мраке спит высокий берег, А море синее внизу. Колышет ночь тяжелый вереск, Луна похожа на слезу; Дрожат в воде ее движенья, И над красою превращенья В ртуть переимчивой воды Задумались над морем сосны, И в мраке милы и несносны Далекой музыки следы. В безмолвной даче окна плотно Закрыты, и залег засов. В безмолвной даче беззаботно Ты спишь, и над тобой дремотно Проходит рой теней и снов. А я сквозь заросли сирени Взбегаю тайно на ступени, Преступно подобрав ключи, И по гостиной легче тени Бегу, без шума, без свечи, К дверям твоим. Молчи, молчи! Ковры глушат мое дыханье, Изнеможение свиданья Меня за дверью стережет. Не знаешь ты: запретной встречи Подходит воровской черед, И вот: глаза твои, и плечи, Испугом искаженный рот. Но мне не перенесть свиданья, Такого счастья мне не снесть. Все это — вдохновенья месть За все твои очарованья. Пиши мне письма, трать слова, Цветы, и вереск, и трава Ногой моей не будут смяты. Открой же окна широко В ночь, полную луны и мяты, — Вор одинокий, вор проклятый От белой дачи далеко. Там, в городе, неслышно бьется Ночное сердце. Мерен звук. Оно живет, оно плетется В чреде беспамятных разлук. Безумной вылазки у моря Ему вовек не пережить, Такого счастия и горя Не может в этом мире быть. Волною нежной и холодной Омыла память ты свою И вот, забвенья на краю, Ты чувствуешь себя свободной. Все позабылось, все прошло В краю, где море пеной плещет, А в городе одно трепещет Ночное сердце, как крыло. Мне страшно за его биенья, За слишком кроткий ход его, Оно не хочет ничего, Ни ревности, ни преступленья. Когда-то в бурях мировых Оно дышало за двоих, В холодных сумерках изгнанья Оно не дрогнуло еще, Оно лишь билось горячо В минуты нашего свиданья. Оно умеет так молчать, Оно не смеет застучать. И страшно мне его смиренье, И страшен тихий ход его. Позволь унять его биенье: Не любит сердце никого.

Четвертый отрывок

Была червонною земля, Стелились нежные поля, И сердце реяло, как птица, Но птицелову примоститься В овраге удалось, и вот В порядок сети он приводит, Потом, таясь, к меже выходит, На землю зеркало кладет. Блестит кусок воды и стали, А жаворонок без печали Струится в небе голубом, И, нисходя и воздетая, Поет о милой выси мая, О горле маленьком своем. Но блеск внизу, и отблеск неба В покое зреющего хлеба: Там то же солнце, что вверху, Там тот же край лазури пышной, Там в бездне ложной, в бездне лишней, В цветах, полыни и во мху Лежат знакомые высоты Голубизны и позолоты. Он канет в синее стекло, Там так же ярко и светло, Там плен душе его навеки, В плеснувшей сети тяжело Опустит крылья он и веки… Певучий, солнечный туман, Спасибо за такой обман, За миг один путей потери, За в смерть распахнутые двери, За то, что верх и низ слились, За опрокинутую высь. О, зеркало мое ночное! Со звоном падаю в тебя. И принимаю роковое, Изнемогая и любя. Когда отходят волны мира, Когда летит из-за Памира По небу черный метеор, Я гибну от любви и песен, И так смешон, и так чудесен, И так печален мой позор. Тысячелетнее виденье, Окончен мир, и ты, и я Через неверное мгновенье Окончимся, любовь моя. Растаешь ты, а я впотьмах, Еще тебя благословляя, Со звоном высоты в ушах, Полет последний ускоряя, Паду — во весь летя опор, Хрустя костьми, в мой сумрак низкий, Как тот азийский метеор, Как жаворонок тот российский, Крича, разбрызгивая кровь, Дробясь, цепляясь за земное… Как в зеркало мое ночное, Я падаю в тебя, любовь. 1933

1942–1962

Шекспиру

О гений Стратфордский, явись! Вернись Туда, где Авон всё влачит туманы, Где прежнего величья мужи полны, И строгости, и мудрости седой, И где не ждут тебя, как и не ждали В шестнадцатом столетье. В мир шагни В брабантских кружевах, в камзоле старом, В ботфортах, стоптанных на всех подмостках, Ты некогда был королей любимцем, Шутом и богом дикарей вельможных. Три ведьмы шепчут, шепчут и прядут. Тобой рожденные, тебя вернуть Пытаются в тот грозный час, когда Бирманский лес идет на Донзинан, И зыблются Полесские болота, И радуга над Волгою повисла, И где-то между Ильменем и Доном Владыка мира смотрит в очи року. Они легли, миллионы, легионы, С костьми еще татарскими мешаясь, С литовскими, французскими костьми, Там, где когда-то — Куликово поле, Полтавская широкая равнина, Там, где когда-то над Невой в Европу Сверкнул очами первый император. Они легли и более не встанут. Им сладко спать в объятьях половецких, Им хорошо с полками Гедимина, Со старой гвардией Наполеона, Над ними зашумит — о скоро, скоро, Российский хлеб… Но тот, кто век потряс, Тот без тебя окончить жизнь не может. О гений Стратфордский, сойди к нему, Введи его в твой сонм судеб ужасных И научи последнему призванью! Три ведьмы шепчут, шепчут и прядут. Нить так тонка, а шепот так невнятен: То Курский лес шумит вокруг тирана И гнет дубы, а пряжа все бежит. Не спится ночью во дворце ампирном, Построенном еще при Александре, Здесь варвар жил в усах и орденах, Здесь в восемнадцатом году пытали, А в тридцать первом строили больницу. Теперь паркеты мохом поросли, Со стен штофных еще глядят портреты Красавиц с азиатскими глазами. А лес шумит. И вот выходит он В ненастье русское послушать бурю: Или старухи нож дадут ему? Иль подведут его под нож другого? Или умчат его отсель в изгнанье? Иль в клетке повезут в Париж развратный Как зверя? Нить из темноты во тьму Бежит, и век двадцатый нам невнятен: Трагедия сердец не потрясает, Поэзия, как мертвая орлица, Лежит во прахе, музыка молчит, Любовь не жжет, и мысль оскудевает. Лишь кровь течет. Есть кровь. Мы все в крови. Вода в крови, земля в крови, и воздух В крови. И тот, убоины не евший Всю жизнь, как мы, стоит по грудь в крови. О гений Стратфордский, о дух могучий, Ты кровь любил, приди же, помоги Скорей закончить этот путь кровавый! Париж, 1942

Разлука

Разлука похожа на страшную сказку: Она начинается ночью, Ей нету конца. Однажды июльскою ночью Стучали копытами кони, Кричали бессонные дети, Петух надрывался рассветом. Однажды: в полнеба пожары, И вьется за пылью дорога, И ты уезжаешь. Разлука Похожа на страшную сказку: Когда уезжают за море — Ей нету конца. Разлука похожа на скрежет полночный Ночных поездов. Исчезают Навеки в тюремных провалах, В глухих ледниках Бухенвальда, В тифозном огне Равенсбрука. Я помню, как ты отрывалась От милого мира, Я помню, как ты улыбалась, Как ты всё крестила Меня, и зеленое небо, И город, и встречных… Разлука похожа на грохот По сердцу — колес. Разлука похожа на длинную песню, Что кто-то кому-то поет: О долгой осаде столицы, О том, как кольцом окружили, Как били из пушек По памятникам и дворцам, По остову, по ледяному. А там, У самого синего моря, Жил старик со своею старухой… (Бывало, мне мать вытирала Глаза кружевами.) Разлука похожа на долгую песню, В которой нет встреч. 1945

«Колясочки. Собачки. Тишина…»

Колясочки. Собачки. Тишина. Воскресный воздух города большого. Весна, весна, опять и вновь весна В деревьях сада городского. И лирный голос: “Смертью смерть поправ”. Мне все равно, кто прав и кто не прав, Моя любовь укрыться хочет В дрожании твоих ресниц И в пении весенних птиц. Моя любовь боится ночи. 1947

Белая ночь

Часы остановились. Весы стоят. И ночь светлее дня. Нет больше времени. Из моря и огня Недвижно зарево зари. Молчанье Вдоль этих берегов стоит, как тишина. Нет больше времени. Висит луна В небесном зеркале. И воздух ясен И неподвижен. И весы стоят. Нет груза лет, нет груза страшных бед, И чайки улетают в поднебесье. И равновесие. О, страшно равновесье, Бесстрастье страшно сердцу моему. Хеммарё, 1948

Сон

Мне часто снится город Похожий на Антверпен, На Гётеборг похожий. С холмов бежит трамвай По шумному бульвару, В порту стоит корабль, И музыка играет В нарядном ресторане. Я медленно вхожу В какой-то кабачок Под вывескою синей; Два человека бойко Играют на бильярде. Здесь пахнет пивом, рыбой, И кое-кто танцует Под звуки граммофона. А на стене висит Портрет дагерротипный: Усатый и надменный Изображен моряк. Должно быть, дальних стран Отважный посетитель — На нем сюртук и орден, И пышной лавальеры Уже столетний бант. Спускается туман, Кончается веселье, И смотрит капитан На тихое похмелье. Стучит бильярдный шар И попадает в лузу, Склоняется душа К таинственному грузу. Откуда и куда Везли его по морю? Поможет он едва Хроническому горю. Я выхожу. Всё так, Как я любила это: Далекий мол, и мрак, И блеск ночного света. Остаться здесь, всегда Неузнанной, свободной… Корабль уходит вдаль, И плещется вода. Сегодня снова снился Похожий на Антверпен, На Гётеборг похожий, Давно знакомый город. О, как спешила я В приморский кабачок, Где два матроса бойко Играют на бильярде. И я спросила их: Кто этот важный, толстый На стенке капитан? Быть может, я… Но нет: Он был бездетен, холост И умер далеко, Потомства не оставив. А если были жены, А если были дети, То где-нибудь совсем В невероятных странах, Которые не снятся, Которых больше нет. В каком-нибудь порту, Названье изменившем, В каком-нибудь углу Вселенной, потонувшем… . . . . . . . . . . . . . . 1949

Дракон

У зубного врача Крокодил и лисица В скучной приемной, А на стенке дракон, Золотой и огромный, У зубного врача. Крокодилу лет сто, Лисице — под сорок, А дракону — тысяча лет. В пыльной приемной, Где люди ждут, Электрический свет. Крокодила привез С верховьев Нила Веселый дедушка. Лисицу убил На охоте в Арденнах Веселый папа. Сам зубной врач Между первой войной и второй войной Был в Китае, От скуки ездил в Ханой и Шанхай И купил дракона в Шанхае. Между второй войной и третьей войной Он теперь лечит зубы. Ему улыбаются со всех сторон В кабинете искусственные зубы. Между третьей войной и четвертой войной Его, наверное, уже не будет. Между четвертой войной и пятой войной Кто-то его забудет. В скучной приемной Зимою холодно, И лисица укрыла Однажды ночью Пушистым хвостом крокодила. У них у обоих одинаковые Внутри опилки, А дракон на стене всегда один, Он зол и стар. Он думает: Где-то я буду висеть Между шестой войной и седьмой войной? И отчего это люди так страшно кричат, Когда так просто терпеть? 1950