Немного удачи

– Как по мне, так любой зимний ребенок – это чудо. Моя сестра…

Но мама подняла Фрэнка, когда тот подошел к ней, обняла и осыпала поцелуями. Другой голос заметил:

– От весенней лихорадки появляются зимние детки.

А бабушка сказала:

– Неужели? Мне о таком никто не говорил.

И все опять засмеялись.

Это был великолепный праздник. Лица то наклонялись к нему, то отдалялись. Наверное, он никогда не видел столько улыбок. Улыбки – это хорошо. По-своему, на самом фундаментальном уровне, он понимал концепцию всеобщей любви. Фрэнк был здесь единственным ребенком. Других детей он никогда и не видел.

Теперь на диване разместились суровые люди с хриплыми голосами, как у папы. Один из них сказал:

– У Карла Лутца две коровы свалились в этот его овраг. Дыра в заборе, и две шортгорнские телочки пробрались туда, а никто и не заметил. Наверное, рухнули с обрыва.

Папа издал звук; потом кто-то другой издал звук. Люди качали головой, а не кивали. Фрэнк повернулся. Для этого ему пришлось опереться рукой о тот маленький столик, но у него получилось. Женщины были мягче и уделяли ему больше внимания. В тот момент, исходя из привычного опыта, Фрэнк решил, что на женщин просто гораздо приятнее смотреть, чем на мужчин. Он убрал руку со стола и поковылял в сторону женщин. Одной из них несколько секунд спустя пришлось поймать Фрэнка, потому что его тело двигалось быстрее, чем ноги, скованные тяжелыми неуклюжими башмаками. Он упал в ее объятия. Раньше он ее не встречал.

– Ужин! – крикнула бабушка, тогда все юбки и брюки выпрямились и зашевелились.

Мама наклонилась и подхватила Фрэнка, усадив его на согнутый локоть. Он был рад ее видеть и обнял рукой за шею.

У бабушки не было высокого стульчика, поэтому он сидел на коленях у папы, как бы зажатый между мамой и папой. Его подбородок едва возвышался над краем стола, и ему нравилось разглядывать красочную сверкающую посуду. Он знал, что это какая-то посуда, потому что на ней лежала еда, а когда он подкидывал вверх тарелку со своего подноса, мама всегда говорила:

– Фрэнки, не делай так! Не кидай посуду. Это очень плохо.

Однако, сидя у папы на коленях, он никак не мог дотянуться до посуды. Папа прижал его своей длинной рукой и не давал подобраться к столу. Мама вложила ему в руку зеленый боб. Пока он сжимал его, она поднесла к его губам ложку с чем-то. Фрэнк замялся, но открыл рот. Пюре. Он был достаточно голоден, чтобы съесть его.

– Пускай попробует свинину, – сказала бабушка. – Я весь день ее готовила. Может, ему понравится.

Мама использовала прибор – не ложку и не вилку, – который ему никогда не давали в руки, снова и снова надавливая им на свою тарелку. Потом она положила что-то себе на ложку и предложила ему. Пахло так приятно, что он открыл рот и проглотил.

– Прямо одним махом, – сказал папа, а Фрэнк открыл рот, чтобы ему дали еще. – А что там? – спросил папа.

– Как обычно. Немного лука и семян фенхеля. Совсем чуть-чуть. Готовила целую вечность.

– По правде говоря, ему почти все нравится, – сказала мама. – Недавно откусил кусочек печенки. Скривился, но проглотил.

– В нашей семье никогда не было привередливых едоков, – заметила бабушка. – Ты сама ела спаржу, когда тебе было восемь месяцев. Никогда не видела, чтобы ребенок вот так просто взял стебелек спаржи и скушал. Шинкованную капусту ела. Вареную. Да все.

– Это все немецкие корни, – прогремел низкий голос. – Ja [4] , так и есть. Я сам в детстве больше всего любил квашеную капусту. Другие жить не могли без яблочного пирога, а я просил маму положить мне еще ложечку квашеной капусты.

– Ой, да ладно, – сказала бабушка, – а что еще тогда было есть? По мне, так капуста быстро надоедала.

Все это время мама давала ему самые разные угощения на кончике ложки, и он хорошо себя вел. Он узнал яблочное пюре, сладкий картофель и корочку хлеба. Съел еще свинины и зеленый боб. В воздухе гудели голоса, и он услышал много знакомых слов, значения которых не понимал: овес, кукуруза, свиньи, волы, ячмень, урожай, амбар, молотьба, хлев, снег, замерзать, – а также слова, смысл которых он знал: мокрый снег, холод, солнце, ложка, тетя, дядя, нет, хорошо, плохо, Фрэнк, еще, есть, спасибо. Он переводил взгляд с одного лица на другое, а потом бабушка сказала:

4

Да (нем.).

– Торт, – и это слово разлетелось по комнате.

– Только посмотрите на этот торт!

– Превосходный торт, Мэри!

– Мой любимый торт.

Со стола убрали всю посуду, и папа посадил Фрэнка прямо посередине, все это время придерживая его, и лица начали вместе шуметь. Это был неплохой шум – «С днем рождения тебя!» А потом мама снова посадила его к себе на колени и протянула ему что-то мягкое. Фрэнк попробовал и съел, но только потому, что хорошо кушал и хорошо себя вел и был ко всему готов. Мама отнесла его в темную комнату и дала молока, и – надо же – они оба заснули на кровати. Она обнимала его рукой, а он не выпускал изо рта ее сосок, потому что, хотя он был не особенно голоден, у него оставалось все меньше и меньше возможностей наслаждаться этим удовольствием.

1921

Сначала Розанна договорилась, что ее сестра, Элоиза, переедет к ним жить – это всем пойдет на пользу, поскольку неподалеку, всего в миле от их дома, есть школа получше. А в свободное время она сможет присматривать за Фрэнком, который носится по дому на скорости одной мили в минуту. Затем Розанна и миссис Фредерик, жившая дальше по дороге, решили разводить в старом курятнике цыплят, для начала штук тридцать. Прежде чем сказать Уолтеру хоть слово, Розанна вычистила курятник. Она с детства выращивала цыплят и скучала по ним, да и Элоиза к цыплятам привыкла, а с Уолтером они оба знали, хотя и никогда не говорили об этом, что если в нынешнем году он опять останется без прибыли, то с продажи яиц у них будут хоть какие-то деньги. Она знала, что Уолтер не в восторге от кур, – с ними хлопот не оберешься, вечно путаются под ногами, повсюду следы помета, – да и яйца он не особенно любил, поскольку всю жизнь на завтрак ел жареную яичницу: это было любимое кушанье отца, вот мать постоянно и готовила яйца. Так, куры. Потом можно начать разводить уток и индюшек. А Элоиза может спать в комнате Фрэнка, поскольку третью спальню занимал Рагнар. Элоизу это вполне устраивало: лучше уж заботиться об одном ребенке, чем о трех братьях. И все такие молчаливые – иной раз Гас, Курт и Джон за весь день слова не вымолвят. Элоиза совсем другая, вон уже раз в двадцатый спрашивает:

– Так малыша Фрэнки не крестили?

Розанна гладила, а Элоиза складывала белье. Для Фрэнки наступило время дневного сна.

– Ты была на крещении, Элоиза? – сказала Розанна. – Нет, не была. Если бы его крестили, тебя бы позвали, а потом мы бы устроили праздничный завтрак, но ничего этого не было. Так чего ты все время спрашиваешь?

– Не знаю.

Розанна перевернула рубашку на гладильной доске и прижала кончик утюга к шву на воротнике. Утюг уже начал остывать, поэтому она отнесла его на плиту и взяла другой.

– Как думаешь, у нас когда-нибудь проведут электричество? – спросила Элоиза.

Розанна промолчала. Она не очень-то одобряла электричество, все эти провода, уходящие бог знает куда.

– Это что, мама отправляет тебе записочки с указанием постоянно спрашивать меня о крещении? – спросила Розанна.

Элоиза внимательно посмотрела на нее и сказала:

– Нет. – Потом добавила: – Да нет, в общем-то. – А потом еще: – Но я знаю, что она нервничает. Сынок кузины Джози проснулся как-то утром, все вроде бы нормально, а к ночи умер от холеры.

– Нет, он…

– А еще тот мальчик у нас в школе, совсем маленький, из первого класса… Лошади испугались, понесли, и колесо фургона проехало прямо по нему.

– А брат Уолтера умер, когда ему было два года, и Уолтер с этим так и не смирился, хотя сам тогда еще не появился на свет.

Розанна передала рубашку Элоизе. Та начала застегивать пуговицы. Розанна взяла из корзины для белья следующую. Ей нравилось гладить рубашки, ее это успокаивало, но и против штанов, комбинезонов, простыней и наволочек тоже ничего не имела. Если стирка была тяжким трудом, то глажка – наградой за него.