Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
Шрифт:
Религия, которой я служил, которой служу, обвиняла людей в том, что они предали Бога, и тем самым ясно показала самую суть нашего существования:
— Это Бог предает нас!
— И тем ожесточеннее предает, чем больше возносим мы к нему наши молитвы! И тем большего обожествления требует предательство.
Только предательство исполнено непомерной красотой смерти. Я хотел бы поклоняться женщине — принадлежавшей мне — для того чтобы через предательство ее
Сознание
Рози, сияющая, увидела меня: облаченная в венец из роз, она спускалась по монументальной лестнице.
Я увидел, как один танцовщик протягивал ей бокал; на нем был костюм жокея.
Долгими глотками пила она ледяное шампанское, жокей обнял ее, опустошил бокал и поцеловал в губы.
Со всех сторон толпа смеялась со сладчайшей нервозностью; Рози высвободилась из объятий жокея и, подойдя ко мне, воодушевленно проговорила:
— Ты видел?
Ее огромные глаза лучились.
Она была счастлива видеть меня, показывать мне свою радость.
— Если бы ты знал, как мне весело.
Плутовка, она сказала мне:
— Поцелуй меня!
Я взял ее в руки. Она отдалась мне целиком, словно во сне. Ее глаза были закрыты, веки трепетали, под ними можно было различить только белки. В той сутолоке, затопляемой потоком тревожного блаженства, никто не обращал на нас внимания. Она изнемогала от радости в моих руках, словно солнце в воде, когда море звенит в ушах.
— О Робер, — говорила она мне, — еще, еще, чтобы больше не жаждать!
Она немного отодвинулась, и сказала мне не без грубости и не без страха:
— Посмотри!
Она смотрела на толпу.
— Видишь, я смотрю на толпу до умопомрачения, но ты же знаешь, мне не хочется терять голову.
Застывший взгляд ее был так же напряжен, холоден и враждебен, как звериное шипение.
— О, сейчас… — проговорила она.
«Мне хотелось бы, чтобы оно поднялось к горлу. Сейчас мне хотелось бы — яду!
И ты чувствуешь, правда, что я осознаю».
В этот момент ее позвала Раймонда, она подняла семь пальцев и весело прокричала:
— Семь раз!
А Рози, увидев ее, сбросила напряжение, захохотала, она была восхищенно-дразнящая, и она толкнула меня в руки Раймонды.
— Восьмой, — сказала Рози, показывая на меня.
— Ты хочешь? Восьмой раз? — произнесла Раймонда, показывая восемь пальцев.
Рози шепнула ей что-то на ухо. Раймонда, захохотав, подошла ко мне и предупредила меня одним восхитительным движением, в котором сочетались вызов и задор:
— Ну, держись…
Она хищно набросилась на мой рот, вызвав такое острое содрогание в чреслах моих, что я был готов закричать. Ее натиск был до того откровенен, до того сладостно конвульсивен, что я изо всех сил своих задержал дыхание. Во всем этом шуме Рози отдалась порыву радостной мольбы, вплоть до какого-то восторженно-неистового веселья, и она с помутившимся взором, с хрипотой в горле сказала:
— Посмотри на него!..
— Посмотри на меня…
Я смотрел на Рози и терялся
в видениях неумеренного, всё приумножавшегося сладострастия.Рози пала на колени и затанцевала на коленях, издавая крики. Ее тело выделывало непристойные прыжки. Она застонала и долго повторяла, словно в предсмертном хрипе:
— Еще!
И голова начинала кружиться у нее на плечах. Но, остановившись, она стала неподвижно смотреть на свою подругу, которую я душил в объятьях.
Потом, продолжительно икнув, она отбросила голову назад.
Рози была сладостно легка.
Постанывая, она оставалась на коленях.
— О, — медленно проговорила она, — посмотри на меня, я в сознании, я вижу. Если бы ты знал, до чего сладко, до чего хорошо, когда я сама смотрю и когда на меня смотрят..
Узри же мое счастливое содрогание! Я смеюсь, и я открыта вся.
Посмотри на меня: я дрожу от счастья.
Как это прекрасно, как это грязно — знать! Однако я захотела, любой ценой захотела знать!
У меня в голове такая непристойность, что если бы я могла изрыгнуть самые ужасные слова, то и этого было бы мало!
Знаешь? Эта непомерность жесточе смерти.
Знаешь, это очень черно, так черно, что мне хочется вырвать.
Но посмотри! Посмотри и пойми же: я счастлива!
Даже если бы меня рвало, я была бы счастлива этой рвотой. Нет никого непристойнее меня. От знания я вся исхожу непристойностью, от знания я счастлива.
Посмотри на меня еще — внимательнее!
Разве когда-либо женщина была более уверена, чем Рози, в том, что она счастлива? Когда еще женщина лучше знала, что она делает?
Она наконец поднялась и продолжала:
— Раймонда, теперь оставим Робера. Пока довольно того, что ты приоткрыла ту пустоту, в которую мы его затаскиваем, но если бы он вошел в нее сейчас, то он не смог бы измерить всей ее протяженности: он насладился бы мною, как это было с тобой, не ведая что творит. Ему пока еще не ведомо, что счастье требует ясного сознания в пороке. Пусть вообразит, как мы отдаемся самым вульгарным любовникам, соперничая с ними в вульгарности.
Иди сюда, Раймонда, не задерживай меня, ибо у меня уже слюнки текут.
Ты встретишь нас, может быть, немного дальше: последние шлюхи конечно лее не более беспутны, но им не посчастливилось знать это.
Тогда она посмотрела на меня долгим взглядом и улыбнулась, надеясь и одновременно потеряв надежду ощутимо передать свое высшее счастье: она грациозно отвела лицо назад, ее черная шевелюра струилась по спине, и сообщническое перемигивание затуманенных взглядов довело до высшей точки то безграничное чувство, которое она мне внушала.