Ненависть

Толпа залила всю площадь.

И тогда на балконѣ второго этажа, надъ Салтыковскимъ подъѣздомъ блеснула стеклами внезапно отворившаяся дверь, и на балконъ вышелъ Государь-Императоръ съ Императрицей.

Мгновенно тысячи головъ обнажились. Толпа рухнула на колѣни.

Громадный хоръ запѣлъ:

— Боже, Царя храни!..

* * *

Антонскiй шелъ въ людскихъ толпахъ къ вокзалу. Народъ расходился, разливаясь по улицамъ, разрываясь на клочья, какъ сбитая вѣтромъ грозовая туча. Одни обгоняли Антонскаго, другiе шли рядомъ съ нимъ, не обращая на него никакого вниманiя. Антонскiй слышалъ взволнованные голоса.

— То бастовали… безпорядки дѣлали… безобразничали… А теперь.

— Да, бастовали. Какъ намъ не бастовать?.. Изъ чего мы работаемъ?.. Изъ чего каторжную жизню ведемъ?.. Что-бы только хлѣбушко наработать… А ежели съ дѣтями?.. Капиталистъ — онъ себѣ наживаетъ… Во дворцахъ живетъ… А нашъ братъ рабочiй?.. Ранняя могила — вотъ евоный дворецъ.

— Пьянствовали-бы поменьше, такъ и себѣ чего ни на есть наработали-бы.

— Наработаешь?.. Рабочему человѣку безъ этого, чтобы выпить ни-и-какъ, господинъ, нельзя. Ты не кори рабочаго, трудящаго человѣка, ты его пожалѣй.

— Хотѣли, господинъ, на свое повернуть. Коли, царь не смотритъ, думали — безъ его обойдемся.

— Ну и опять люди смущали. Добивайтесь, говорили, своихъ правовъ. Должны быть у васъ свои права. Въ борьбѣ, говорили, обрѣтешь ты право свое.

— А теперь на колѣняхъ?

— Ну и что-жъ — на колѣняхъ. Вотъ гляди — колѣнки прорвалъ, на каменьяхъ стоялъ. Не жалко. Потому теперь врагъ… Врагь на насъ нападаетъ… Врагъ! Нѣмецъ, однимъ словомъ… Отпоръ ему надоть дать. То было дѣло наше, какъ-бы сказать, семейное, а нонче всея Рассеи касаемо!.. Рассеи!.. Понялъ это? Подъ Вильгельмову палку не пойдемъ… Это, братъ, никакъ невозможно… Немыслимо даже это.

Они обогнали, наконецъ, Антонскаго.

«А вѣдь это?..», — думалъ Антонскiй, — Володи?.. да, Володи сдѣлали эти Овидiевы метаморфозы. Кругомъ повернули мышленiе этихъ людей. Отъ забастовокъ протеста и красныхъ тряпокъ къ иконамъ, Царскимъ портретамъ и патрiотическимъ манифестацiямъ. Значитъ имъ, соцiалистамь, нужно это. Имъ, а не кому другому оказалась нужна война. Имъ — соцiалистамъ… И всегда такъ и было. Во вѣки вѣковъ. Французскую революцiю дѣлалъ не народъ, не толпа Сенъ-Антуанскаго предмѣстья — а вотъ эти маленькiе интеллигентскiе кружки, общества, философы, энциклопедисты, масонскiя ложи, писатели, поэты… Да и тутъ не обошлось безъ всего этого. Они подготовили все это. Они дали возможность крутить народными мозгами куда хочешь… А мы проглядѣли. Мы сами восхищались снобирующими купцами, жертвующими на революцiю, благотворительными дамами, устраивающими свои салоны, гдѣ создается государство въ государствѣ. Вотъ и Володя тамъ роль играетъ. А кто надъ нимъ? При всей своей Русской болтливости они умѣютъ хранить тайны своей партiи. А мы?.. Распустились мы очень. Теперь — поди, довольны. Весь народъ съ нами. Посмотримъ во что все это выльется?..».

Антонскiй поѣхалъ въ Пулково. Ему хотѣлось подѣлиться своими мыслями съ Матвѣемъ Трофимовичемъ. Ему эти мысли казались глубокими и правильными.

* * *

Борисъ Николаевичъ засталъ Ольгу Петровну въ слезахъ.

— Что случилось?

— Да вотъ… Охъ и не могу я… Пусть вамъ Матвѣй объяснитъ… Пройдите къ нему. Въ моей головѣ это не вмѣщается. Стара я что-ли стала…

Шура сидѣла съ работой на балконѣ. Женя ей читала вслухъ. Въ ушахъ Бориса Николаевича все еще колебались колокольные звоны и слышалось торжественное, молитвенное пѣнiе многотысячной толпы. Солнце свѣтило ярко. Небо было безъ облака. А на дачѣ казалось сумрачно. Точно черная туча ее накрыла. Горе вступило въ нее. Тяжело было видѣть слезы Ольги Петровны, сдержанное, скрытое горе чувствсвалось въ нарочитой занятости барышень.

Матвѣй Трофимовичъ встрѣтилъ Антонскаго на порогѣ кабинета.

— Пройди… пройди… Очень ты кстати…, - говорилъ онъ дрожащимъ отъ волненiя голосомъ и мялъ въ рукахъ листокъ сѣроватой бумаги. — Садись… Радъ… Радъ тебя видѣть… Объясни ты мнѣ, что все это?

— Но что-же случилось? — повторилъ вопросъ Антонскiй.

— А вотъ… На, читай… Читай вслухъ и пойми все… Объясни намъ, — выкрикнулъ срывающимся, лающимъ голосомъ Матвѣй Трофимовичъ.

— «Отецъ», — началъ читать Антонскiй и поднялъ глаза на Матвѣя Трофимовича… Тотъ перебилъ его:

— Чувствуешь?.. Не папа… Не-е… Нѣтъ… Отецъ!..

— Ну это… Будь благодаренъ… При его взглядахъ онъ могъ тебя и просто «Матвѣй Трофимовичемъ» назвать. Пожалуй, даже болѣе стильно вышло-бы. А они очень въ этомъ любятъ свой стиль. Итакъ… «Отецъ» … Не такъ плохо. Все таки онъ фактъ признаетъ. Нынче склонны и самый фактъ отрицать. «Прошу обо мнѣ не безпокоиться и понапрасну не волноваться. Не суетиться и меня нигдѣ не искать, тѣмъ болѣе черезъ полицiю. Я почелъ нужнымъ временно уѣхать. Владимiръ Жильцовъ»…

— Ни слова о матери, о сестрѣ о братьяхъ…

— Ну… Это…

— Нѣтъ, каковъ!.. И это тогда, когда идетъ призывъ подъ знамена, когда его товарищи по университету добровольно поступаютъ въ военныя училища и солдатами на войну. Что-же это такое?.. Дезертирство?.. Каково матери?.. Мнѣ?.. Каково дѣду?.. Сынъ, внукъ — дезертиръ!..

Гробовая тишина стала въ комнатѣ. Антонскiй стоялъ, опустивъ голову. Въ этотъ часъ онъ не жалѣлъ, что у него только дочери. Его большой красный подагрическiй носъ сталъ фiолетовымъ, глаза точно вылѣзли изъ орбитъ и тупо смотрѣли въ землю. Неслышными шагами прошла въ кабинетъ Шура и стала говорить тихо и наружно спокойно.

— Володя имѣлъ обыкновенiе дѣлиться со мною многими и многими своими мыслями. Не знаю, зачѣмъ… Можетъ быть надѣялся, что я увлекусь его ученiемъ.

— Какимъ ученiемъ?… — спросилъ, поднимая голову Матвѣй Трофимовичъ.

— Это очень сложно. Не опредѣлишь однимъ словомъ. Въ тотъ послѣднiй вечеръ, когда Володя былъ съ нами и говорилъ о войнѣ, онъ зашелъ ко мнѣ. Не знаю почему, но онъ былъ въ этотъ вечеръ особенно откровененъ со мною. Точно хотѣлъ, чтобы я поняла его и оправдала.

— Просто онъ влюбленъ въ тебя. И, можетъ быть, ему только съ тобою и было тяжело разстаться.

— Но, папа!.. Такiе люди, какъ Володя любви не признаютъ и не знаютъ. Они забронированы отъ нея своими черствостью и эгоизмомъ.

— Пожалуй ты права. Прости, что перебилъ тебя. Такъ что-же открылъ тебѣ Володя?..

— Онъ сказалъ, что настоящая война должна обратиться въ классовую войну и прежде всего привести къ крушенiю трехъ могущественныхъ имперiй. Это у нихъ гдѣ-то предрѣшено. Власть въ Россiи должна перейдти въ руки пролетарiата. Для этого необходимы — разгромъ и пораженiе Русскихъ армiй. — Все это онъ говорилъ съ такимъ возмутительнымъ спокойствiемъ, что я не нашлась даже, что и возразить.

— Что тутъ возразишь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Чисто бредъ сумасшедшаго.

— Iудо-масонскiя выдумки. Но я думаю — больше того. Тутъ есть нѣчто отъ дiавола, — сказалъ Антонокiй.

— Онъ сказалъ мнѣ еще, что они, то есть, ихъ партiя отнюдь не демократы. Они перестали таковыми быть. Онъ сказалъ, что при осуществленiи коммунизма исчезаетъ государство въ его цѣломъ и съ нимъ вмѣстѣ исчезаетъ и демократiя, какъ часть государства. Пролетарiатъ стремится къ уничтоженiю классоваго дѣленiя, къ полному уничтоженiю того, что принято называть государственнымъ строемъ, а слѣдовательно и къ уничтоженiю демократiи. Это онъ мнѣ два раза повторилъ, хотѣлъ, видно, чтобы я хорошенько запомнила. Неприкосновенность личности, — продолжалъ онъ, — свобода слова и печати, свобода собранiй и коалицiй, уравненiе женщинъ въ правахъ съ мужчинами, всеобщее избирательное право, парламентаризмъ — все это Володя назвалъ ненужными побрякушками, буржуазными предразсудками, достойными меньшевиковъ, то есть второго интернацiонала.