Ненависть

— Ну, конечно… Чистый марксизмъ…, - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.

— Шигалевщина какая-то, — промолвилъ Антонскiй.

— Соцiалисты, — говорилъ онъ, — лакеи буржуазiи, прихлебатели капиталистовъ. Онъ говорилъ еще, и все мнѣ повторялъ о разницѣ между демократiей буржуазной и демократiей пролетарской. Французская демократiя, говорилъ онъ, — есть демократiя эксплоатируемыхъ классовъ, публично — правовое насилiе рабочихъ и крестьянъ. Они-же хотятъ просто физически уничтожить эксплоататоровъ всеобщей силой народа — рабочихъ и крестьянъ.

— Всероссiйскiй погромъ учинятъ, только не еврейскiй, а еврейскими руками разгромятъ всю Россiю, — сказалъ задумчиво Антонскiй.

— Они хотятъ создать какую-то пролетарскую демократiю, какъ онъ сказалъ, хижинъ и рабочихъ кварталовъ.

— Все ложь! Ложь!.. Обманъ малыхъ сихъ. На спинахъ ихъ поѣдутъ негодяи интернацiоналисты, безбожники и прохвосты, — сказалъ Антонскiй.

— Володя по его словамъ, идетъ въ передовой отрядъ пролетарiата, который возьметъ власть въ свои руки и поведетъ народъ къ чистому соцiализму.

— Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, — тихо проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

— Я это ученiе давно знаю, — сказалъ Антонскiй, — только всегда считалъ его утопическимъ. Но теперь вижу, что за это кто-то серьезно взялся… Думаю, что не безъ нѣмецкихъ денегъ и людей оттуда, изъ вражескаго стана, все это навязывается тупымъ мозгамъ обнаглѣвшаго, испуганнаго войною Русскаго простолюдина.

— Все таки… кто-же онъ?… — какъ то жалобно, тонкимъ голосомъ сказалъ Матвѣй Трофнмовичъ. — Кто-же онъ?.. Дезертиръ?.. У меня сынъ дезертиръ?.. Какъ я съ этимъ въ гимназiю явлюсь?.. Вѣдь послѣ этого, что удивляться, если однажды и дважды два станетъ пять…

— Доживемъ и до этого, — мрачно сказалъ Антонскiй. — Нѣтъ онъ не дезертиръ. Онъ много хуже… Онъ партiйный работникъ! У него нѣтъ Родины. У него третiй интернацiоналъ! Онъ — большевикъ!.. Однако все таки, надо признаться, смѣлый человѣкъ, если въ такiе откровенности пошелъ.

— Что-же тутъ смѣлаго?.. Онъ отлично зналъ, что Шура не донесетъ и, если кому скажетъ, то только намъ двоимъ… А мы тоже никогда не донесемъ. Они и донесутъ, и предадутъ и все сдѣлаютъ подлое и гадкое… Боже!.. Боже!.. Боже!.. Какое ужасное время!.. Война… И эти страшные, новые люди съ новою не христiанскою, дiавольскою моралью.

Матвѣй Трофимовичъ закрылъ лицо руками и горько, какъ маленькiй ребенокъ заплакалъ.

XI

Самыхъ семей Жильцовыхъ и Антонскихъ, то есть Ольги Петровны, Матвѣя Трофимовича, Жени, Гурочки и Вани, Бориса Николаевича и Марьи Петровны съ ихъ дѣвичьимъ царствомъ война коснулась мало. Ихъ жизнь совсѣмъ не перемѣнилась.

На войну пошли дядя Дима и Тихонъ Ивановичъ. Но имъ это такъ и полагалось. Они были — «военными». Съ того самаго дня, когда десятилѣтними мальчиками надѣли они на себя кадетскiя куртки и ушли изъ семей, они обрекли себя на боевое служенiе Родинѣ. У нихъ была своя особая семья — полковая, армейская, войсковая. Дядя Дима къ тому-же былъ холостымъ. Онъ и своимъ то писалъ рѣдко, и на него не обижались. Гдѣ-же ему писать? Онъ полковою охотничьею командой завѣдуетъ… Вотъ теперь роту получилъ… Въ семьѣ протоiерея Петра отлично понимали, что рота для ихъ Димочки тоже самое, что семья.

Въ бою на Вислѣ, за Александрiей дядя Дима былъ тяжело раненъ въ грудь и остался въ строю. Онъ писалъ: — «мнѣ нельзя было уйдти — развалилась-бы рота. Мой младшiй офицеръ подпоручикъ Песковскiй былъ убитъ. Фельдфебелю оторвало ногу, половина роты погибла и я не могъ ее оставить безъ себя. Фельдшеръ перевязалъ меня и я остался на позицiи. Мы взяли тысячу плѣнныхъ»… Это даже и за подвигъ не сочли въ семьѣ Жильцовыхъ. Иначе и быть не могло. Димочка былъ офицеръ… Туркестанскiй стрѣлокъ… Какъ же могъ онъ иначе-то поступить?..

Гурочка видѣлъ, какъ густыми колоннами вели по Петербургу австрiйскихъ плѣнныхъ въ синеватыхъ шинеляхъ и съ гордостыо думалъ: — «это дядя Дима взялъ»…

Дѣдушка молился особо: — «помоги Господи, воинамъ Димитрiю и Тихону». Воинамъ!!.

Наденька писала изъ станицы. Въ самыхъ строкахъ ея письма, казалось, искрился и игралъ ея бодрый и ласковый смѣхъ: — «вотъ и я стала настоящей «жалмеркой». А знаешь ты, Оля, что это такое?.. Это жена казака, ушедшаго на службу и оставшаяся одна въ станицѣ. А на войну когда ушелъ такъ и тѣмъ паче — жалмерка! Тихонъ мой молодчина, отличается. Казаки раненые прiѣзжали, сказывали — съ сотней австрiяковъ атаковалъ, всѣхъ порубилъ и покололъ, никого на разводъ не оставилъ. Къ Георгiевскому кресту представленъ. Привезли мнѣ ментикъ австрiйскiй на бараньемъ мѣху. Ловкiй такой ментикъ и теплый. Буду въ немъ на базы ходить — скотину кормить. Добыча!.. Въ войсковые старшины его производятъ за доблести его. Вотъ и буду я самая настоящая — штабъ-офицерша… Знай нашихъ…».

И по прежнему тетя Надя была вся въ хозяйствѣ. Она писала: — «одно время, какъ всѣ наши поуѣхали на войну пошатнулся мой куренекъ… Боялась и съ хлѣбомъ не управлюсь. Урожай-же былъ отмѣнный. Жатки не поспѣвали. Лошадей у насъ позабрали по мобилизацiи. Одолжались у сосѣдей. Слава тебѣ Господи, по христiански живемъ, Бога не забыли. Молотили на двухъ машинахъ. Птицу запустила. Однако къ Рождеству гуси и индюки вамъ будутъ отличные. Воловъ сдала интендантству. Могла-бы и не сдавать Но больше — изъ патрiотизма. Надо ихъ, страдальцевъ нашихъ какъ ни есть продовольствовать. Гусей въ этомъ году Богъ послалъ преизобильно. Осенью, какъ повалили ко мнѣ со степи, какъ загагакали, ну просто — несосвѣтимая сила!.. Съ рабочими было трудно. Нынче гутарятъ по хутору будто австрiйскихъ плѣнныхъ, которые изъ славянъ, будутъ давать въ наймы. Хорошо это было-бы. Я бы тогда гулевой земли десятинки четыре прiарендовала. Очень я стала жадна до земли. Люблю когда своя родитъ. Сынъ Степанъ меня радуетъ. Совсѣмъ оправился отъ Володиныхъ бредней, въ портупеи произведенъ. Ускоренно кончаетъ юнкерское — скоро въ офицеры попадаетъ и идетъ на войну. Пусть и мужъ, и сынъ у меня за Родину постараются».

Ольга Петровна читала и гордилась. Не посрамили батюшку, отца Петра… Вотъ только Володя? Кто былъ на дѣлѣ Володя отъ нея скрыли. Она считала его дезертиромъ, или, какъ стали говорить — «уклоненцемъ»… Хорошаго мало! Позоромъ онъ ложился на всю ихъ честную семью и потому, когда Гурочка вдругъ заявилъ, что онъ, какъ только кончитъ гимназiю идетъ въ военное училище и на войну, мать не только не протестовала, но заплакала отъ охватившаго ее непонятнаго ей самой волненiя и, прижавъ къ груди, говарила:

— Гурочка, милый!.. За Володю, за Володю!.. Ясный мой соколикъ…

Женя — она въ свою восемнадцатую весну стала прелестной, прищурила громадные голубые глаза и проговорила груднымъ низкимъ музыкальнымъ голосомъ:

— Ты у насъ — герой!

Ни тѣни насмѣшки не было въ словахъ сестры.

Еще былъ военный — Геннадiй Петровичъ, но о томъ, что онъ уже какъ-то вошелъ въ ихъ семью знали только Шура, да Женя, и по молчаливому соглашенiю не говорили объ этомъ никому. Геннадiй Петровичъ написалъ двѣ открытки. Узнали, что и онъ отличался, отбилъ германскiй разъѣздъ, взялъ въ плѣнъ офицера и отобралъ лошадь — «хорошую лошадь, однако, хуже моего Баяна»…

Ну еще-бы!.. Баяна!.. На которомъ Геннадiй Петровичъ джигитовалъ для Жени. Такой другой лошади, по мнѣнiю Жени, не могло быть на свѣтѣ. Потомъ писалъ еще, что онъ въ армiи Самсонова. И изъ газетъ уже знали о катастрофѣ съ армiей Самсонова, и писемъ больше не было.

Женя горячо сжимала руку своей двоюродной сестры и шептала ей:

— Ты не думай, Шурочка… Если онъ «Ужъ въ небѣ — я тамъ его найду»…

Бриллiантами горячихъ слезъ горѣли глаза Жени. Падали слезы на прекрасныя щеки и текли къ подбородку и что-то было такое жалостное, обреченное въ Женѣ, что Шура не выдерживала и крѣпко прижимала къ себѣ сестру.