Ненужная крепость

Нехти одобрительно кивнул этим словам. Поразмыслив и переглянувшись, писец и чародейный господин согласились, что это решение мудро настолько, что его мог бы высказать сам Великий царь [90] . После этого до самого конца пира они об этом деле не говорили, а только поддерживали беседу и направляли разговоры в должное русло.

Выставленные на стол запасы пива и вина быстро закончились, но никакой добавки не последовало. Солдаты мало-помалу разбились на свои товарищества, погонщики, прихватив с собой какое-то количество снеди, отправились в конюшни (Хори не сомневался, что у них-то вино и пиво припрятано..).

90

Тутмос III

Кто-то негромко запел, пользуясь полученным разрешением. Хори встал и, обратившись ко всем сидящим за почётным столом, сказал:

— Достопочтенные господа, хотелось бы, поблагодарив ещё раз нашего повара, предложить Вам ещё и ещё воздать должное его искусству, но вынужден буду и сам проститься, и забрать некоторых из-за этого стола. Мне ещё нужно допросить дикарей, а без помощи Нехти и уважаемого писца Минмесу я не смогу этого сделать. И, ваша волшебная помощь, достойный чтец свитков, будет ещё важней, ибо все знают, насколько сильны в чародействе и коварны кушитские шаманы!

Жрец, подумав, важно кивнул и торжественно сказал, что достойно хвалы, когда командир столь предусмотрителен. Он, Саи-Херу, возьмет амулеты и придёт немедленно.

— Отец мой, не спеши. Я думаю, всем нужно приготовиться к этому разговору. Я поручу Тутмосу собрать всех через одну шестнадцатую стражи.

Затем он повернулся к Богомолу:

— Доставишь дикарей и их старшую к этому времени ко мне.

Иштек поклонился и исчез, успев при этом, едва лишь начальство отвратило от него свои властные очи, сделать гигантский глоток из бутыли с пивом и запить таким же глотком вина — должно быть, вкус пива ему не понравился…

Глава 18

Нехти хотел проверить посты, и Хори отправился в командирский домик. Он часто бывал в пустыне — на охоте с отцом или Иаму, и позже, с гончими Деди. Но её красота, особенно красота полной луны или звёздного неба, всегда его завораживала. Когда он смотрел в небо, так, как он сделал это сейчас, ему всегда хотелось лечь на спину и уцепиться руками за землю. Он просто всем телом ощущал, что еще немного — и небо засосёт его, выпьет, он прямо-таки чувствовал, как отрывается от земли. Как-то он видел, как гриф взлетал в сильный ветер. Птица встала против вихря, расправила свои огромные крылья и, даже не взмахнув ими, начала медленно отрываться от земли. Да, именно поэтому он употребил это слово и по отношению к себе — словно пустыня, ночь и звёзды давали ему огромные крылья, а он лишь боится ими воспользоваться. Нет, это он неправильно подумал про небо — не красота, нет, величие и безбрежность, вот правильные слова. Он, глядя на звёзды, ощущал, что боги рядом, а он мал и ничтожен, и он словно не решался взлететь — какое он право имеет быть там, среди богов и душ ушедших на камышовых полях? Страшно и маняще было в небе, но живой человек не имеет права приблизиться к богам помимо их воли. И вот где-то там бродят Потерянные? И не дают душам умерших попасть в Дуат, воссоединиться с божественным надлежащим образом? Лишают этой величественной мощи и красоты, слияния с сущим? Небо пугало, но и звало к себе, и выше сил людских было бы совсем не обращать внимания на эту безразличную бесконечность. Это как почёсывать подживающую ранку, болезненно, но остановиться не можешь, снова, как и днем о маджайке, подумал он.

Покашливание Нехти вырвало его из небесного плена. Интересно, сколько он простоял, задрав голову, как шакал Анубиса на лик луны? Он смущённо глянул на десятника, но тот смотрел понимающе:

— Я тоже, бывает, не могу оторваться от неба… Человек всегда будет стремиться туда, ввысь. И всегда — бояться взлететь, ибо это только в праве богов…

— Ты понимаешь… Значит, не нужно объяснять.

— Небо всегда рядом, но ночью — ближе. И всё же — нам пора заняться земным.

— Ты прав. Как караульные?

— Всё хорошо, что меня пугает. Не верю я в то, что Крюк внезапно изменился… Хотя — Потерянные кого угодно заставят смотреть в четыре глаза. Однако назначенное время уже близко, нам пора…

В командирском домике горели масляные лампы, источая слегка прогорклый запах. Он совсем не отгонял мелких и злых комаров, зудевших в воздухе. Интересно, кто их зажёг? И поставил в углу кувшин, судя по каплям на боку — только что наполненный водой?

Высунувшаяся из одного из спальных помещений голова Тутмоса дала ответ на этот вопрос.

— Я обрызгал полы водой и подмёл, господа и отцы мои.

Хори почувствовал вдруг внезапное раздражение на услужливого бойца. Это было несправедливо, и он постарался как можно радушней улыбнуться:

— Ты правильно сделал, молодец! Но сейчас оставь нас. На столах ещё довольно снеди, и есть время попеть с друзьями.

— Слушаюсь, отец мой! — Тутмос уже приготовился бежать, но Хори повелительным жестом руки задержал его.

— Но прежде пригласи сюда чародейного господина и почтенного писца. После этого пусть Иштек приведёт для допроса дикарей и их главную.

— Слушаюсь, отец мой! Уже бегу!

Он и правда побежал, как всегда, неуклюже и немного смешно. Нехти, глядя ему вслед, задумчиво произнёс:

— Старательный он… А солдатом не станет никогда. Взял бы ты его денщиком, господин мой? Самое ему место…

Послышались голоса. Циновка, заменяющая дверь, отодвинулась, вошёл жрец, пыхтевший и отдувающийся, как конь на водопое, уже не от усталости, а — от обжорства.

— Уф, я пожалуй, присяду вот тут, — и он грузно опустился на разбросанные поверх застеленной на полу циновки подушки.

— Ваш неуклюжий ушастик встретил меня почти в ваших дверях. Сейчас он подобно тушканчику скачет за достопочтенным Минмесу…

— Почему, о учёный господин и жрец, ты называешь Минмесу этим титулом? Разве он не просто «уважаемый» или пусть даже «почтенный»? — спросил Хори.

Жрец усмехнулся:

— Потому, что именно это — его титул. Я назвал его так по старой привычке, и он будет недоволен…

— Не будет, а уже недоволен, — неприметный писец и появился незаметно — только заколыхались огоньки на фитилях ламп, ни шороха, ни скрипа не было слышно, а он уже здесь… Он совсем, совсем не нравился молодому командиру. Начать с того, что у него были приросшие мочки ушей, а таких людей он считал скрытными и вероломными. Оловянно-тусклые глаза под выпуклыми, как у льва, лобными долями, казались подобными капле воды, упавшей на раскалённый камень — не могли остановиться зрачок в зрачок и прыгали, прыгали…

Обернувшись к Хори, он сказал:

— Это правда, я был когда-то достопочтенным, и занимал важные должности. Но это всё в прошлом, и я научился с этим жить. Если господину будет угодно, я отвечу на все вопросы, ибо это может иметь отношение к нашей беседе. Я думаю, почтенный жрец оговорился специально, чтобы привлечь твоё внимание, но, скажем так, про Утративших душу я знаю многое.

Вопросов Хори задать не успел — на улице послышались шаги нескольких человек, и чинной чередой вошли все те, за кем было послано. Первой — «Старшая дама», затем — двое её людей и, последним — Иштек. Правда, к великому неудовольствию, того тут же выставили на улицу — следить, чтобы лишние уши не высовывались поблизости, предупредив, что позовут его, когда дойдёт его черёд.

Хори усадил восточных маджаев так, чтобы свет падал на них лучше всего, и сел сам. Обратившись к Саи-Херу, он спросил:

— Кто и с чего начнёт, о добродетельный и мудрый господин?

— Я думаю, будет лучше, если начну я.

Сказано было негромко, чисто, почти без акцента, глубоким и красивым женским голосом.

Появись здесь и сейчас сам Великий Дом, большего удивления на лицах и невозможно было бы вообразить. Даже у бесстрастного писца приоткрылся от изумления рот, а уж Нехти выглядел так, что Хори, смотревший на всех в каком-то удивительно отстранённом состоянии, не выдержал и расхохотался — звонко, как струя прохладной воды, падающая с высоты в медный таз. И хохот его был столь неудержим, что в итоге заулыбались все. Возможно, это как-то помогло сгладить неловкость, хотя десятник явно разозлился, не на смех командира, а, кажется, на себя самого. Ну как же так — его, многоопытного, тёртого и битого жизнью, войнами и пустыней, облапошили как мальчишку! Как же он мог так опростоволоситься! Он покраснел, на лбу выступил пот. Сопение его могло поспорить с кузнечными мехами и давешним ежом, но слов, приличествующих положению, у него так и не нашлось, казалось, все слова, что он готов сказать — колючие и ругательные, и он будто ловил их и держал во рту, не пуская наружу, и оттого-то так краснел. Вид его был даже более комичен, чем минуту назад, но тут уж Хори смеяться не стал. Выдержав паузу, он обратился к гостье голосом, способным охладить полуденное солнце и неприятно тихим: