Необычное задание
Шрифт:
— Такой молодой… Бедная Россия, бедная… А может, наоборот — богатая ранними талантами, а?
— Не знаю, — пожал плечами Ярослав.
— Позвольте полюбопытствовать, кто ваш научный руководитель?
— Фролушкин.
— Федор Алексеевич?
— Да.
— Гений… Единственный ученый, мнение которого я почти всегда разделял.
— Был.
— Что значит — "был"?
— Убили его враги.
— Сожалею… Как? Кто? Когда? За что?
— Думаю, те же самые люди, которые будут противостоять нам и в этот раз.
— Что вы говорите? Что вы говорите?
Постоянное повторение, дублирование
А Мыльников продолжал:
— Бог ты мой, Федор Лексеич… Какая величина! Какая глыба! По масштабу таланта с ним может сравниться разве что тезка наоборот.
— Алексей Федорович? — сразу догадался Ярослав.
— А вы и его знаете? — на сей раз академик не просто удивился. Он был поражен. И не мог вымолвить ни слова, как когда-то Рыбаков в его собственном присутствии.
Но у Плечова оставалось в запасе еще немало козырей!
— С недавних пор Лосев работает у нас на кафедре истории философии. Возглавляет сектор логики.
— И он, стало быть, продался вашей советской власти?
— Выходит так!
— Вот уж от кого не ожидал, от того не ожидал… Все! Мне срочно надо в Москву! Срочно!
Казалось, Мыльников прямо сейчас сорвет пальто с вешалки, к которой он вдруг приблизился, выбившись из очерченного круга, и немедля рванет в аэропорт или на речной вокзал, но Дмитрий Юрьевич лишь набрал полную грудь воздуха и… схватился за сердце.
Прасковья мгновенно бросилась на помощь.
— Не волнуйтесь… — попытался успокоить ее Мыльников. — Со мной такое часто случается. Возьмите таблетку в пиджаке, во внутреннем кармане… Нет, не там — справа… И положите мне под язык. Буду очень признателен…
— Слушаюсь! — безропотно подчинилась Пашуто.
И тут в диалог двух "монстров философской науки" вмешался третий. Альметьев.
— Как вы, должно быть, понимаете, уважаемый академик, так сразу, с кондачка, это дело не уладить, — произнес он.
— Вы о чем, молодой человек? — вскинулся Дмитрий Юрьевич, казалось, позабывший то, о чем он сам говорил несколько секунд тому назад. (Склероз? Так ведь рано еще!)
— О вашей эвакуации, пардон, деловой поездке в Москву… Сначала нам надобно связаться с руководством и все согласовать, — не замедлил проинформировать старшего коллегу Николай.
— Уж не с НКВД ли? — целиком и полностью приходя в прежнее, как в мыслях охарактеризовал наш главный герой, "воспаленное" состояние, ехидно скривил губы академик. — Или с его структурным подразделением — МТБ?
— С ними тоже. Я, кстати, воевал под эгидой этой, похоже, ненавидимой вами организации. В особой роте из выдающихся спортсменов. Если бы вы знали, сколько людей мы потеряли — молодых, красивых, сильных, никогда бы больше не говорили о ней с таким презрением, — и Альметьев, зло поблескивая глазами, вкратце поведал историю своей борьбы с оккупантами.
— Виноват… (Что-то шелохнулось в его заблудшей душе?). Вы еще и спортом занимаетесь?
— Самбо. Причем на довольно высоком уровне. Призер чемпионата СССР.
— Ого!
— Ярослав Иванович и вовсе чемпион страны…
— Неплохо. Однако великий поклонник крепкого русского словца, господин-товарищ
Фролушкин, помнится, при жизни частенько повторял: "Водка — сила, спорт — могила".— Каждый может заблуждаться…
— Согласен. — Мыльников невольно употребил любимое словечко Плечова, хотя с момента знакомства оно еще ни разу не слетело с уст агента вождя. — "Хуманум эррарэ эст" [13] . Однако не все помнят продолжение этой гениально фразы, сформулированное, кстати, великим Цицероном: "Только дураки повторяют свои ошибки".
13
Humanum errare est — человеку свойственно заблуждаться (лат.).
— Чтоб вы знали, наряду с военными нашу славную столицу защищали не только спортсмены, но и ученые, деятели искусств, представители различных творческих профессий, — не вступая в бесполезную дискуссию с одним из самых авторитетных специалистов в вопросе античной философии да ещё и академиком, предпочел развить предыдущую тему Альметьев, окончательно и бесповоротно (как ему казалось) добивая неотразимыми доводами страдавшего хронической антисоветчиной оппонента.
— Серьезно? — хмыкнул тот.
— Еще как! Одних только художников целый батальон набрали… И вообще… Только в первую неделю войны в столичные военкоматы поступило двести двенадцать тысяч заявлений от жителей Москвы с просьбами отправить их на фронт! — разъяснил ситуацию Николай Петрович.
— Говорили мне об этом, но я, признаюсь, не верил, старый дурак. Думал, брехня… Заурядная большевистская пропаганда. Хотя однажды лично слыхал по радио, что около пятидесяти ленинградских писателей и поэтов, членов Союза писателей, добровольно ушли в действующую армию и на флот. А те сорок человек, кто не подлежал мобилизации, — в народное ополчение… Может, и на самом деле для всех нас эта война отечественная, народная, священная? — вслух дал ответ Мыльников на некоторые, давно мучившие его, внутренние сомнения.
— Несомненно. А что, разве у себя, в осажденном Ленинграде, вы этого не замечали? — "продолжал атаку" Альметьев.
— Извольте полюбопытствовать, чего именно? — невольно используя любимый плечовский прием, о котором он, естественно, пока еще ничего не знал, "прикинулся шлангом" Дмитрий Юрьевич.
— Массового героизма советских граждан.
— Замечал, конечно, но порой был вынужден наблюдать и совершенно другие, не менее красочные, примеры… В поведении некоторых зажравшихся лиц.
— Кого вы имеете в виду? — грозно пробасил Николай.
— Наших непотопляемых партийных функционеров, — поспешно уточнил Дмитрий Юрьевич.
— Нельзя стричь всех под одну гребенку, — поучительным и даже, пожалуй, угрожающим тоном изрек его визави. — Многие коммунисты в самое пекло лезли. Живота не щадили. Кстати, товарищ Плечов, хоть и член ВКП(б), часто не соглашается с основными тезисами руководства нашего учебного заведения, да и, пожалуй, всего государства. Постоянно обвиняет начальство в заскорузлости мышления и отсутствии новаторских идей. Посему и ушел с кафедры диалектического и исторического материализма, где имеет честь трудиться ваш покорный слуга.