Неоготический детектив
Шрифт:
Куинн укладывал вещи обратно в коробку, когда в дверях появился Лэсситер.
— Что-нибудь нашли?
— Надо полагать, одежду Джорджа Хейвуда.
— Дайте-ка взглянуть.
Шериф внимательно исследовал каждую вещь, разглядывая ее так и сяк в косых лучах заходящего солнца.
— Тут есть еще такие картонки?
— Навалом.
— Пошли-ка поглядим.
Первой им попалась коробка сестры Благодеяние. Толстый слой пыли на крышке указывал на то, что ее давно не открывали. В ней оказалось черное шерстяное пальто, несколько белых халатов, цветастое креповое платье, нижнее белье, две пары
«Дорогая мама!
Снова я пишу, чтобы пожелать тебе веселого Рождества от Флоренс, обоих мальчиков и меня. Я хотел бы, чтобы для тебя оно было действительно ВЕСЕЛЫМ РОЖДЕСТВОМ, если, конечно, такое возможно. Когда ты, наконец, соберешься прийти в себя и покинуть это ужасное место? В мире слишком много несчастий, чтобы, непонятно почему, взваливать их все на себя. А у нас в доме хватает комнат, и ты можешь выбрать любую.
В прошлом месяце Фло и мальчики переболели, но сейчас уже здоровы. Я посылаю тебе двадцать долларов. Можешь делать с ними, что хочешь: потрать их, сохрани, порви, только, ради Бога, не отдавай этому извергающему пророчества сумасшедшему, который, кажется, тебя загипнотизировал.
Еще раз веселого Рождества!
Чарли».
Даже между строк Куинну не удалось обнаружить в письме ни грана любви или хотя бы простой привязанности. Чарли писал его в гневе. Даже если он действительно хотел, чтобы мама приехала и разделила с ним жилье, это было выражено слишком слабо. Хотя по сути ему следовало добавить всего четыре слова: «Ты нам нужна здесь».
— У нас сейчас нет времени на письма, — ворвался в его мысли резкий голос Лэсситера.
— И все же я вам советую взглянуть. Оно от ее сына, Чарли.
— Вот как?
— Вам, наверное, придется ему позвонить и осторожно сообщить о смерти матери.
— Ничего не скажешь, приятная перспектива! «Привет, Чарли, твою старушку только что прикончили!» — Лэсситер взял письмо, протянутое Куинном, и сунул в карман. — Ладно, давайте по-быстрому переворошим весь хлам. Я не собираюсь всю ночь проторчать в этом кабаке.
Хоккейные коньки, как выяснилось, принадлежали брату Свету, лампа и кружка — сестре Раскаяние. Брат Твердое Сердце развлекался, заводя время от времени свой фонограф, брат Язык склеил из спичек шлюпку, а Карма некогда лелеяла безголовую куклу, укладывая ее на бархатную подушку.
Под подушкой Куинн обнаружил несколько листочков бумаги, покрытых с обеих сторон машинописным текстом — кто-то учился печатать на машинке с настолько изношенной лентой, что она уже почти не оставляла следов. Тем не менее можно было разобрать отдельные предложения, слова, цифры, строчки точек, запятых и прочих знаков пунктуации. Достаточно часто в разном контексте встречалось им «Карма».
Некоторые предложения отражали реальную действительность, другие — разыгравшуюся фантазию девушки:
«Меня зовут Карма, и я ненавижу свое имя.
Завидуя моей потрясающей красоте, они замуровали меня в лесной башне. Какая печальная судьба для принцессы!
Куинн сказал
он привезет мне волшебный подарок для лица. Я не думаю что он приедет.Сегодня я сказала черт черт черт три раза громко.
Принцесса сделала веревку из своих длинных волос и задушила всех врагов и освободилась и вернулась в королевство».
— Что это у вас там? — поинтересовался Лэсситер.
— Упражнения Кармы на пишущей машинке.
— Здесь нет пишущей машинки.
— Может быть, ее забрал тот, кому она принадлежала?
Шериф согласился, что это вполне логично, и вопрос был закрыт.
В картонке, помеченной именем брата Терновый Венец, не обнаружилось никаких трогательных воспоминаний о прошлом: лишь кое-какая одежда: изъеденные молью свитер и твидовый пиджак, хлопчатобумажная рубашка, пара ботинок и несколько шерстяных носков, настолько дырявых, что они уже с трудом походили сами на себя. Было заметно, что к содержимому коробки давно уже никто не прикасался.
— Минутку, — вдруг встрепенулся Куинн.
— Что случилось?
— Ну-ка, прикиньте на себя эту рубашонку.
Шериф приложил рубашку к плечам.
— Вроде мой размер. А что?
— Вы какой носите?
— Шестнадцать с половиной.
— Ага. Тогда попробуйте-ка накинуть пиджак.
— Что это вы затеяли, Куинн? Учтите, я терпеть не могу возиться с чужим барахлом, — тем не менее шериф покорно натянул на себя пиджак, с трудом налезший на его широкие плечи. Рукава оказались безбожно длинны.
— Теперь что, свитер?
— Если не возражаете.
Свитер более или менее подошел, но рукава тоже были длинноваты.
— Ладно, Куинн, — Лэсситер брезгливо забросил вещи обратно в коробку. — Теперь выкладывайте, до чего вы там додумались?
— Обычная фальшивка, — пожал плечами Куинн. — Ни одна из этих вещей брату Венцу не принадлежала. Он среднего роста, даже чуть ниже.
— Может, он скинул вес, поживя здесь…
— Ага. И заодно подрезал себе руки и ноги.
— …или на коробку нечаянно наклеили чужую этикетку. Да я вам с ходу придумаю кучу объяснений.
— Это я тоже могу. Только мне нужно не кучу, а одно-единственное. Верное.
Куинн снова вытащил одежду из коробки, подошел к дверям и тщательно осмотрел все при свете. Этикетка нашлась только на рубашке — «Эрроу, 16,5, чистый хлопок, «Пибоди и Пибоди». Ниже была подшита застиранная, с трудом различимая метка прачечной.
— У вас случаем лупы не найдется, шериф?
— Ни к чему. У меня стопроцентное зрение.
— Ну-ка, испытайте его на этой метке.
— Похоже на «Н», — минуту спустя, часто мигая, произнес Лэсситер. — «НК». Или, может, «НА».
— Мне кажется, скорее «НА».
— Возможно, вы и правы. Да, конечно, «НА». Потом единица, за ней — то ли двойка, то ли тройка и восьмерка.
— «НА 1389Х», — подсказал Куинн.
Лэсситер чихнул не то от досады, не то от пыли, столбом висевшей в воздухе, и недовольно пробурчал:
— Если вы об этом уже знали, зачем спрашивали?
— Хотел окончательно убедиться.
— Думаете, это так важно?
— Это метка Джорджа Хейвуда.
— Ну, будь я проклят! — Лэсситер снова чихнул. — Однако, если судить по пыли и моли, это тряпье тут уже не один год валяется. Что скажете?